— Значит, насчет того, чтобы восставать, у вас тут и разговору не было?

— Да вроде бы так.

— А сам-то ты как думаешь?

— Ничего я не думаю, что мне, больше других надо?

— Та-ак… — Федоров примял об нары недокуренную самокрутку, смерил Мишку презрительно-насмешливым взглядом: — Молодец, нечего сказать. Оно конешно, до войны ли теперь — разбогател, в люди вышел, жена-раскрасавица, чего еще надо? Живи да радуйся.

Кровь бросилась Мишке в голову, живо вспомнилась ему мать, сиротство, нужда в отчем доме, горькое житье в чужих людях, и лицо его зарделось жгучей краской стыда.

«Что же это я, неужто перекрасился, отстал от своих?» — терзался он мысленно, а Федоров, не замечая этого, продолжал язвительным тоном:

— На кой черт революция тебе при такой жизни! Пусть уж беднота за нее ратует, а твоя дорожка теперь прямо в дружину к Семенову.

— Чего ты мелешь! — вскипел задетый за живое Мишка, упираясь в Абрама негодующим взглядом. — Совсем уж в контру зачислил! И бабой выкорил, и богатством тестевым, а мне от него радости, как цыгану от библии: дома надсажался в работниках и тут один черт. А насчет жены, так это и вовсе тебя не касаемо.

— Да я к слову, чудак, — уже мягче сказал Федоров. — Насчет идейности твоей усомнился, это верно.

— Чего в ней сомневаться, какой был, такой и есть. Это ты меня в семеновцы определил, а я ишо совесть-то не потерял, вольножелающим был в Красной гвардии и теперь, ежели придется, не спятюсь.

— Ну хорошо, верю, не серчай. Расскажи-ка, что же это такое, в прошлом году станица ваша поголовно поднялась на Семенова за советскую власть, а теперь казаки ваши вроде на попятную пошли, так я понимаю?

— Почти что так. Казачки наши, известное дело, пока на фронте были, за большевиков горой стояли, а как до дому дорвались — и забыли про все. В хозяйство влипли, а тут старики зудят, большевиков проклинают, а осенесь двое офицеров приезжали — подъесаул Миронов и сотник Пантелеев, этого я дюже знаю хорошо, нашего Первого Читинского полка, стервуга, оборони бог, контра заядлая. Вот они тут и напустили туману и вольную дружину сорганизовали из стариков.

— И фронтовики записались?

— Да нет, фронтовики-то не пошли на такое, как их ни уговаривали, а старичье почти сплошь. Тесть мой первый туда записался, домой приходит, хвастается: «Винтовки скоро дадут нам, трехлинейки, вот коз-то промышлять добро будет». Я ему говорю: «А ежели воевать погонят, тогда как?» А он мне в ответ: «С кем воевать-то? Красная гвардия разбежалась, а главари ихние в Америку удрали с золотом». Вот они как поговаривают.

— Ну, а в других селах как?

— Один черт по всей станице нашей. Да и не только у нас, и в Олочинской станице то же, и в Больше-Зерентуйской, как поскажет Сизов, про которого тесть-то рассказывал, гостил у нас, такая же история. И везде эти дружины наделали. Вот оно как…

— М-да-а… — Федоров задумался, привалясь спиной к печке; молчал и Мишка, свертывая вторую самокрутку. — Время нету, жалко, — глубоко вздохнув, вновь заговорил Федоров, — пожил бы я здесь, поговорил с казаками вашими, но нельзя, на этой неделе должен быть в Усть-Уровской станице, ждут меня там ребята.

— Когда поедешь-то?

— Завтра же пораньше. Тебе от меня такое поручение: повидай этих ребят ваших, которые с нами заодно, и передай им, чтоб не унывали, а готовились к войне с белыми. А как узнаете, где мы выступаем, немедленно к нам, понял?

— Что ж не понять-то. Начинайте, а мы, как услышим такое, примчимся к вам.

— Хлеб-то, какой наторговал, у тебя оставлю, чего я с ним буду возиться. Ты его раздай тут этим товарищам нашим, кто из них нуждается.

— Это можно, в хлебе-то нуждаются почти все они, особенно Яков Башуров радехонек будет.

— Вот и ладно. Документ мне надо переменить. Написать я его сам напишу на имя какого-нибудь из здешних жителей, а вот печать сможешь устроить?

— Сделаю, тесть спит как убитый, печать его знаю, где лежит, в момент приволоку.

Утром Федоров поднялся задолго до рассвета. Когда из-за далеких, темных гор, на китайской стороне, взошла зарница, Федоров, одетый по-дорожному, уже усаживался на охапке сена в санях-кошевке. Отдохнувший за ночь, напоенный и выкормленный овсом, конь его нетерпеливо перебирал ногами, рвал из рук хозяина вожжи.

Мишка проводил гостя за ворота. В улице Федоров, пожимая Мишке руку, сказал на прощанье:

— Спасибо тебе за все, Ушаков. Кланяйся товарищам нашим, и будьте начеку.

— Будем, Абрам Яковлевич!

— До скорой встречи!

— Счастливый путь!

В Китае, в отрогах скалистого хребта Большой Хинган, берет свое начало река Аргунь — китайцы называют ее Хайлар. Небольшой речушкой течет она к югу в сторону солнечной Монголии, но у китайского города, носящего тоже название Хайлар, она постепенно сворачивает к западу и, проделав не одну сотню километров около озера Джалай-Нор, круто поворачивает на север. Отсюда, начиная от казачьего села Абагайтуй и вплоть до слияния ее с Шилкой, Аргунь становится рекой пограничной: левый берег ее русский, правый — китайский.

Неторопливо катит свои воды красавица Аргунь. Здесь, в верхнем течении, по обе стороны реки раскинулись огромные, необозримые степи. Скачи по ним хоть целый день на самом резвом бегунце — и нигде не увидишь ни деревца, ни кустика, ни пашни. Раздолье для местных богачей-скотоводов, чьи тысячные табуны скота, лошадей и овец пасутся в степях круглый год, благо, что снегу здесь мало выпадает зимой, а морозы не страшны ни скоту, ни пастухам, — привыкли. До чего же хороши эти степи даурские в летнюю пору, когда оденутся они зеленым ковром разнотравья, а в голубом разливе остреца, перевитого зеленью кудрявой вязили, зацветут желтые маки, алые как кровь саранки, малиновые бархатцы и множество других таких же ярких цветов, щедро раскиданных по степи искусной художницей — природой.

Вот эти степи лазоревые, среди которых Абрам Федоров провел свое детство и молодость, снились ему всю ночь, после того как пришел он с собрания фронтовиков в одном из сел Аргунской станицы.

Проснулся Федоров, когда за посветлевшими окнами угадывался рассвет. В горнице ни души, тепло, тихо, из-за плотно прикрытой филенчатой двери доносится сдержанный говор, позвякивает сковородка. Абрам повернулся на другой бок, с головой укрылся стеганым одеялом, но сон уже не шел, вспомнилось вчерашнее собрание. Собралось фронтовиков человек сорок, все они, так же как и в других селах Аргунской станицы, охотно слушали Абрама, высказывались за восстание. Особенно запомнился Абраму белокурый, широкоплечий казак Молоков.

— Мы, товарищ Федоров, — говорил казак, пощипывая белесый ус, — ишо на фронте были за революцию, как нам, значит, Фролом Балябиным да Богомягковым были открытые глаза на политику большевистскую. Через это, значит, в Гомеле, когда мы там переворот учинили, вместо командиров царских — своих поставили, выборных, и присягу приняли на верность власти советской, рабочей. А вить мы народ крепкий на веру, клятвы сроду не нарушали, потому и согласны пойти на восстание супротив Семеновых и других белых правителей, за советскую власть, одним словом.

Молокова дружно поддержали и остальные фронтовики, заявившие, что готовы к выступлению хоть завтра.

«Двести восемнадцать человек уже записалось в повстанцы, — улыбаясь, рассуждал про себя Абрам, — и это в одной лишь Аргунской станице, а люди-то какие: охотники-стрелки. Если и дальше так пойдет, то лишь в этих трех станицах — Аргунской, Усть-Уровской да Аркиинской — целый полк казачий наберется. А если еще прихватить Богдатскую, Актагучинскую, Догьинскую и дальше по Газимуру, по Шилке, да прииски, да крестьянские села! Вот она, силушка-то народная…»

Уже совсем рассвело, когда Абрам, одевшись, вышел в переднюю комнату к хозяевам. Они уже давно были на ногах. Старичок хозяин двоих сыновей отправил в лес за дровами, а сам и корму надавал скоту, и в стайке вычистил, а теперь сидел спиной к русской печке за починкой хомута. Напротив него в заднем углу, на соломенной подстилке, лежал пестрый теленок, а рядом, в плетенной из тальника мордушке, копошились, бебекая, два козленка. Хозяйка, такая же щуплая, седовласая старушка в темном платье, сидела на скамье у стола с годовалым внуком на руках. А невестка, жена старшего сына, пышнотелая, розовощекая молодица, хлопотала в кути у жарко топившейся печки, месила тесто в квашне.