Трухин был уверен, что внезапность налета, лихость красных партизан гарантируют ему успех в задуманном деле, что они вышибут белых из их села, захватят обозы, где, несомненно, будут и оружие и патроны. Теперь с этим планом предстояло ознакомить командиров и большевиков отряда. Он не сомневался, что план этот будет принят и одобрен на военном совете.

К вечеру приглашенные Трухиным люди стали собираться на военный совет. В ожидании подхода остальных пришедшие раньше сидели на крыльце трухинской квартиры, на бревнах, в ограде хозяйского дома, дымили табаком-зеленухой, разговаривали.

Трухин пригласил заходить в дом, сидевшие на бревнах партизаны поднялись, толпой двинулись за ним, и в это время к дому подскакал новый всадник. В запыленном с ног до головы и черном от копоти казаке с трудом признали бывшего аргунца Вологдина.

— Пашка, черт, здорово!

— Тебя что, сквозь трубу протащили?

— На морде-то хоть гречиху сей.

С крыльца подошел Трухин:

— С чем пожаловал?

— Передовым я в разъезде, товарищ Трухин, сейчас ишо наши подойдут, а там и весь отряд. Отступаем, вышибли нас белые из Алек-Заводу.

— Вот тебе на!

— А чего же на Борзю-то не пошли?

— До Борзи тут… — Вологдин вытер рукавом шинели обветренные губы, тронул локтем высокого, рябого партизана: — С табаком, Коренев? — И, торопливо достав из кармана обрывок газеты, оторвал кусок на самокрутку, зачастил скороговоркой: — Почесь с утра не курил. Утрось, как пошли в атаку, выронил где-то кисет с табаком, и на фатеру не удалось забежать. Там у меня попуша[22] маньчжурского пропала ни за грош, так вот и обестабачел.

— Да ты про бой-то расскажи, холера, как у вас получилось-то?

— Там и рассказывать-то почти что нечего. — Вологдин жадно затянулся разок, другой и лишь после этого ответил: — В наступление пошли мы на Маньково. Ну подошли, значит, незаметно окружили их, заняли сопки и, как светать стало, «ура-а» и стрельбу открыли. У них поначалу-то вроде паника поднялась, забегали там, заклубились. А потом из орудия как саданет по нашей сотне. И скажи, первый же снаряд, как рукой положил, прямо в цепь нашу, человек десять ранило, троих насмерть. Ну и пошел гвоздить нас из трех орудий, а там пулеметы вступили. Где же тут устоять, насилу ноги унесли, а уж про курево и думать нечего. Тряхни-ка, Коренев, еще на закрутку, да не жалей, этого добра-то полно в деревнях, разживемся.

Трухин переглянулся с Колесневым, перевел взгляд на Сорокина:

— Ну как, товарищи? Отменить придется совет наш?

— Конечно, — пожал плечами Сорокин, — теперь уж дождаться надо, да и решать всем скопом.

— Сорвется наступление наше.

К Вологдину подошел Иван Козлов:

— Киргизов-то живой?

— Чего ему сделается, вот-вот здесь появится, оба с Бородиным.

— Не умерли с перепугу-то? Вояки, в гроб их, в печенку…

— Да мы их тоже ругали: мол, на языке-то как на музыке, а до дела коснулось — и давай бог ноги. Не хвались, едучи на рать…

В село уже входил передовой разъезд из отряда Киргизова.

На следующее утро весь повстанческий отряд выступил из села вниз по долине Газимура. Более чем на версту растянулись их эскадроны, следом за ними двинулся обоз из полутора десятков крестьянских телег, груженных мешками с овсом и небольшим запасом патронов, захваченных у белых в первых боях. Станковые пулеметы, по одному, по два на эскадрон, везли повстанцы вьючно на заводных лошадях.

Не вступая с белыми в бой, партизаны отступали долиной Газимура все дальше и дальше, обрастая по пути новыми повстанцами. С Газимура повернули на Урюмкан, где и задержались надолго в таежных селах Богдатьской станицы.

Теперь повстанцев набралось более двух тысяч, а с приисков, сел, низовых станиц Приаргунья прибывали ежедневно новые добровольцы. Пора бы уже вести их в наступление, начинать войну, а командование что-то медлило, ограничиваясь посылкой в села агитаторов, совещаниями да составлением каких-то планов. Люди, оторвавшись от дела, от сохи, изнывая от безделья, рвались в бой, жаждали действия, а его не было, и среди повстанцев началось недовольство: собираясь группами, судачили они, ругали начальство:

— Это что же такое творится? Ведь уж скоро месяц, как болтаемся без дела да хозяев объедаем.

— Уж не подвох ли какой?

— Все может быть. Вот сидим здесь, плешничаем, а беляки-то окружат потихоньку — и каюк всем сразу.

Больше всего недовольства было в курунзулаевской и онон-борзинской сотнях, расположившихся на постой в одном из самых таежных сел. Они первыми узнали о казни в Маккавееве Фрола Балябина и Богомягкова, а потом стало известно, что в белогвардейских застенках погибли Метелица и Бутин. Досужие языки прибавили к этому, что в Хабаровске расстреляли Сергея Лазо, а от Дмитрия Шилова нашли будто бы лишь голову ка берегу Амура в Благовещенске.

А тут еще весна такая дружная, ранняя, склоны гор уже розовеют от багульника, пряный аромат которого, смешанный со смолистым запахом тайги, доносит ветерком до села, до группы партизан, сидящих на бревнах, на солнечном сугреве. Набралось их человек сорок, весь 4-й взвод курунзулаевской сотни. Тут же находится и Егор Ушаков, и сослуживец его по Аргунскому полку Павел Вологдин.

Дымят партизаны трубками, с грустью посматривают на розовые кручи гор, на полоски свежей пахоты на еланях и такие же грустные ведут разговоры. На языке у всех одно: вести об арестах и расстрелах в Маккавееве, в Чите, в Даурии, в Нерчинском Заводе Один из партизан прочитал вслух воззвание семеновского генерала Шемелина, которое невесть каким образом стало во множестве появляться среди партизан. В этом воззвании Шемелин, обращаясь к повстанцам, призывал их вернуться в свои села, сдать оружие и заняться мирным трудом. Он обещал пощадить покорившихся ему партизан не преследовать их за восстание, а тем, кто не послушается грозит расстрелом и тем, что дома и все имущество их будут преданы огню.

— Каков волчуга, — покачав головой, сказал один из партизан, едва закончили чтение.

— Это откуда же он, Шемелин-то? — полюбопытствовал Егор толкнув локтем Вологдина. — Уже не брат ли тому, какой командиром-то сотни был у нас?

— Какой тебе брат, это он самый и есть.

— Не может быть, он же всего-навсего есаулом был, а этот генерал!

— Ну и что, Семенов тоже был есаулом, а теперь уже генерал-лейтенант.

— Вот это здо-о-рово. А я за него, вражину, заступился тогда в Гомеле-то. Выходит, Федот Погодаев верно говорил про классовость ихнюю?

— Конешно, верно. Я и до се жалею, што не перехлопали их тогда, пожалели на свою голову, а теперь вот и близко локоть, да не укусишь.

— Здоровоте, станишники! — подошел к курунзулаевцам русобородый, небольшого роста партизан Фадеев, из онон-борзинской сотни. Ему вразнобой отвечали:

— Здорово!

— С табаком, так еще раз здравствуй! Садись, рассказывай, что у вас нового да хорошего?

— Новости есть, да хорошего-то мало. — Фадеев присел на бревно, вытянул из кармана кисет с табаком, закурив, пустил его по рукам, даже бумаги не пожалел, отдал вчетверо сложенный лист.

— Э-э, да у тебя, товарищ, и бумага-то антиресная, шемелинская, где ты разжился этакого добра?

— В сотне у нас полно таких, я вот и подобрал на курево. Бедствуем бумагой-то.

— А мы ее тут только что читали.

— Ну и как?

— Холера его знает. Одно понятно, поторопились мы с восстанием этим.

— Да хоть бы воевали, раз уж начали, а то ведь и этого нету. Дела не делаем, а генералы белые страсти сулят всякие.

— Шемелин если посулил, то и выполнит, — улыбаясь, покрутил головой Фадеев. — И дома пожгет, и детей наших по миру пустит. Уж я-то его наскрозь знаю, вестовым был у него два года.

— Говоришь, выполнит. А вот ежели бы мы послушались его да махнули бы по домам, сдержал бы он свое слово?

— Обязательно.