Крепко связали палачи, веревка так и впилась в тело, руки выше локтей распухли, посинели в кистях.

Груня разрезала веревку посередине, Ефим зубами принялся развязывать узлы.

— Ох, ужасы-то какие, царица небесная! — причитала Аграфена, дрожащей рукой держа лампу. — Исстрадалась я, измучилась, ни сон, ни еда на ум нейдет, всему попустилась, коров пойду доить — ноги не несут, вечером не помню, как и молоко пролила во дворе.

Вот и сегодня глаз ишо не сомкнула, ждешь каждую ночь, пройдет она или нет без казни. Стрельбу-то услыхала — обезумела, как есть обезумела. Дедушку будить кинулась, под сараем спит он — умаялся. Звать его хотела на кладбище пойти, да уж в ограде опомнилась: куда пойдешь, когда злодеи-то там, ишо и нас убьют. Воротилась в избу и места не нахожу, то к одному окну, то к другому. А до утра, по звездам соображаю, далеко ишо. И только присунулась на кровать, слышу, собака залаяла, а потом постучал ты в окно-то — глянула я, сердце так и захолонуло, и верю и не верю, что это ты пришел.

— Отец-то как?

— То же самое, аж почернел лицом, умом-то вроде тронулся, заговариваться стал: то молитвы читать начнет, то воевать с кем-то собирается. Сегодня спит, кажись, крепко. Спрятать-то тебя куда теперича, ума не приложу.

Ефим и сам думал об этом же. Освободившись от веревок, разгладил онемевшие руки.

— В избе ночевать боязно, во двор пойду: в солому зароюсь, а к утру что-нибудь придумаем.

Утром поднялись чуть свет. Аграфена сбегала к соседям, вернулась с просиявшим лицом, сообщила:

— К свату Луке пойдем. Разбудила их сейчас, договорилась обо всем, у них хорошо, и от нас недалеко, и люди они свои, надежные.

Из сарая подошел отец. Повеселел старик, прослезился от радости, крестясь на иконы.

— Слава те, господи Сусе Христе, возвернулся кормилец наш живой, здоровый. А я-то, как скажи, сердце чуяло, уснул, адали[25] убитый. Верно говорит Аграфена, к Луке не пойдут анчихристы эти, в восстаниях у него никто не был, а теперь ишо и большак-то Ваньча в белых служит. Оно хоть и не по своей воле, а все-таки ихний воин. Ступайте с богом к Луке, раз намерились.

Выйдя на улицу, Ефим глянул на косогор слева, где виднелось кладбище; на фоне просветлевшего неба четко рисовались кресты, угол кладбищенского тына. А там, за кладбищем, в лужах собственной крови, лежат его товарищи. Скоро придут за ними родичи и старики посельщики, на руках унесут в родные жилища… Много горьких слез прольют над ними убитые горем матери, отцы, жены, дети. Сердобольные соседи и родственники погибших обмоют их, снарядят, как того требует обычай. И вновь, уже четвертый раз за эту неделю, всем селом проводят покойных в последний путь и уложат их рядком всех пятерых в одной братской могиле.

Сняв фуражку, перекрестился он, поклонился в ту сторону и, растирая горло рукой, прохрипел:

— Други вы сердечные, товарищи, нет моей вины перед вами, по глупости нашей сложили вы свои головы. Вместе с вами шел и я на смерть, да, видно, судьба моя такая, что жить велит мне, чтобы вновь идти к своим, отомстить палачам за кровь вашу, за слезы сиротские.

Соседи приняли Ефима радушно; слушая печальный рассказ его, старуха хозяйка заливалась слезами, в кути, закрывшись платком, плакала невестка. Сам хозяин — высокий, с белоснежной бородой старик, отвернувшись, натужно крякал, тер кулаком глаза, сморкался в кулак.

Сразу же после завтрака, когда уже взошло солнце, старик засобирался уходить.

— Сообчить надо родным убиенных-то, — сказал он, надевая старенький с заплатами на локтях ватник и казачью фуражку с кокардой. И вышел, легонько прикрыв дверь.

Вернулся он в ту же минуту.

— Не пришлось и сказывать, знают уж обо всем, даже и на кладбище пошли люди и на телегах поехали.

— Я тебе сразу хотела сказать, — заговорила старуха, — чего ходить-то, они, сердешные, поперед нас узнали. Им, бедным, уж не до сна небось, как стрельбу-то услыхали, так насилу утра дождались.

— Да уж так, — горестно вздохнув, согласился старик и, сняв ватник, подсел к Ефиму. — А ты, Прокопыч, устраивайся, как тебе лучше, — может, за печку укроешься, а может, в горницу. К нам-то, поди, не приведет их нечистая сила, чертей-то этих проклятых.

— Спасибо, сват. А укрыться-то я, пожалуй, на избу заберусь, там надежнее будет. Боюсь, как бы тебя-то не подвести под плети, не дай бог — узнают.

— Ну об этом какой разговор. Ничего-о, бог не допустит, свинья не съест.

На чердаке сумрачно, свет проникает сюда через два крохотных, в одну стеклину, окошка в лобовых стенках тесовой крыши. Возле одного из них, за печной трубой, и устроил Ефим постель. Хозяйка снабдила его потником — подседельником, подушкой и старой шубой. В сенях, перед тем как подняться на чердак, Ефим увидел широкий плотницкий топор, прихватил его с собой: сгодится, в случае заявятся сюда арестовывать. Сунув топор под подушку, подошел к оконцу, посмотрел. Отсюда хорошо видно свой дом, ограду, улицу.

Не раздеваясь, лег, укрывшись шубой, и, как в теплую воду, окунулся в сон. Он не видел снов, как не видел и того, что происходило в селе, когда сельчане толпами шли на кладбище.

Убитого Сафьянникова везли по улице мимо дома, на чердаке которого спал теперь Ефим. Навзрыд плакал десятилетний сынишка покойного, шагая за телегой в толпе взрослых; две женщины под руки вели обезумевшую от горя вдову. Она уже не голосила, не причитала по мужу, голова ее бессильно моталась из стороны в сторону, платок сбился на затылок, растрепанные черные косы болтались по плечам, а слезы катились и катились по исхудалому, подурневшему лицу.

Соседи пытались отпаивать ее водой из котелка, но она и пить не могла, только зубы стучали по железу, а вода лилась мимо на грудь, на смоченную слезами ситцевую кофтенку.

Ничего этого не видел и не слышал Ефим. Проспал бы он до вечера, если бы не разбудила его Аграфена. Пока он, не сходя с чердака, умывался холодной водой, Аграфена разложила на холстине еду, но он даже не поглядел на нее. Молчала и Аграфена. Сидела пригорюнившись, не хотела расстраивать его рассказами о том, как поднимали, увозили с места казни убитых его товарищей. А он только о них и думал и долго еще сидел, согнувшись, опустив голову, руками обхватив колени. А когда выпрямился, в глазах его Аграфена увидела слезы, он вытер их кулаком, спросил совсем о другом:

— Савраско-то где?

— Савраско? На пашне он.

— Ты вот что, закажи с кем-нибудь, чтобы привели его домой к завтрему. Седло-то не забрали, шашку?

— Нет, спрятала я все в амбаре.

— Хорошо, харчишек мне сготовь на дорогу. И Савраско чтобы к ночи дома был, поняла?

Аграфена молча кивнула головой.

Третий день доживал Ефим на чердаке соседского дома. Коня ему привели с пашни еще вчера, однако уехать туда, к своим, как было задумано, не смог он в минувшую ночь. Не смог потому, что крепко запала ему мысль отомстить карателям за гибель его товарищей. Прежде всего он решил рассчитаться с вахмистром Абакумовым. Вчера утром, когда Аграфена принесла ему еду, он попросил ее узнать, у кого остановился на постой Митрофан Абакумов.

Аграфена удивленно вскинула брови:

— Узнать-то можно, а к чему тебе?

— Надо, Груня, — замялся Ефим, — тебе это ни к чему, военная тайна.

Недоверчиво глянув на него, Аграфена вздохнула:

— Ну-к что ж, разузнаю, раз надо.

В тот же вечер она рассказала Ефиму, что офицер, командир дружины, и Абакумов проживают у Степана Игнатьевича, что оба они уехали утром из села и не вернулись. Вместе с ними уехали унгерновцы.

— Может, насовсем? — спросил Ефим.

— Дай бы бог. Только дружина-то осталась, полно их, проклятых. А те, говорят, поехали в Гирюнино, тамошних большаков арестовывать да казнить.

Так вот и остался Ефим еще на день, дождать Абакумова, рассчитаться с ним по-своему. Он уже представлял себе мысленно, как это произойдет, как ночью подъедет он к дому Степана Игнатьича, постучится в дверь и хозяину скажет, что прибыл с пакетом из станицы лично к Абакумову. Ефим не сомневался, что главари карателей спать будут крепко, им некого опасаться, в селе остались старики да бабы. Только бы в комнату к ним пробраться, там-то уж он с ними разделается: офицера он убьет сразу насмерть, но Абакумова не-ет, он ему лишь руки отрубит, и пусть Митрошка, если не изойдется на кровь, помучается до следующей встречи с Ефимом.