Когда Егор с Макаром, оба красные, потные, с прилипшими ко лбу волосами, пришли из бани, в доме уже собрались гости, чтобы гульнуть на проводах, как того требовал старинный обычай. Они уже сидели вокруг столов, где посреди тарелок с закусками красовались две четвертных бутыли с мутноватым, пахучим самогоном.

Егора усадили рядом с Макаром на самое почетное место, в переднем углу под образами. Отец Макара, пожилой скуластый бородач, в шароварах с лампасами, наполнил самогоном стаканы.

— Прошу, гостюшки дорогие, — кланялся он с полным стаканом в руке, — выпьем за то, чтобы служивые наши как ушли на войну эту анафемскую, так и возвернулись бы с нее подобру-поздорову.

Гости дружно поддержали хозяина, чокались, осыпали служивых пожеланиями.

— Дай бог, в добрый час!..

— Служите, как и мы, бывалоча, верой и правдой!

— Постойте за новую власть совецкую да за веру православную.

Макар, улыбаясь, подмигнул Егору, выпил свой стакан, закусил соленым огурцом.

В поход выступили утром следующего дня, густые толпы сельчан провожали повстанцев до поскотины. Говор многолюдной толпы, прощальные выкрики, пожелания, детский и женский плач слились в единый, бурливый поток. И под шум этот отряд двумя колоннами выступил из села. Около трехсот всадников ехали, построенные по четыре в ряд. Над передними рядами, вздетое на пику, колыхалось боевое знамя, на алом полотнище которого белыми буквами нашито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а внизу — «Первый кавалерийский отряд революционного Забайкалья!»

Егор ехал в одном ряду с Макаром. Сердце у него так и млело от радости, наконец-то снова он не хуже других: и оружие при нем настоящее, и конь под ним скакун неплохой, как же тут не радоваться казаку. Полной грудью вдыхал он знакомые, милые сердцу запахи полей, с удовольствием оглядывая окрестности: в колках и в лесу еще лежат сугробы снега, а елани голубеют от ургуя, в падях шумят бурливые, полноводные речки. Настроение у повстанцев бодрое, жизнерадостное, по рядам их гуляет оживленный говорок:

— Эх, если бы и дальше так пошло, как вчерась в Курунзулае.

— Да-а, если вся-то область встанет в одно сердце, то и войны на какой-нибудь месяц.

— И встанет как пить дать.

— Да кто ее знает, как ишо пойдет.

— Как бы надвое не раскололись.

— Во-он пашня чернеет в логу-то, моя это, двойной пар. Как-то теперь засеют его, заборонят.

— У тебя отец еще ядреный старик, справится.

— Ишо и Овдотью твою приголубит.

— Ха-ха-ха!

— На свой аршин меряешь, брехун чертов.

При подъеме на большой, заросший березняком перевал отряд остановили. Все насторожились, приподнимаясь на стременах, вытягивая шеи, допытывались:

— Что случилось?

— На ягоду наткнулись?

И вдруг оттуда передают по рядам:

— Подмога едет, подмо-ога!

— Онон-Борзинский отряд красных повстанцев!

— Эх, елки зеленые, дело-то взавяз пошло!

Встреча с новыми повстанцами произошла у подножья большой крутобокой горы. Сто шестьдесят два онон-борзинских повстанца привели с собой братья Машуковы — Михаил и Владимир. И теперь оба отряда, как два бурных потока, слились воедино, забурлили множеством голосов. Все спешились, с конями в поводу перемешались, здороваются друг с другом, обнимаются, отовсюду доносятся хлопанье по плечам, шутки, смех, радостные возгласы:

— Здоровоте, станишники!

— Привет красным казакам!

— Степка! Черт, живой!

— Хо-о, кого я вижу, сам не рад!

— Ушаков, Егорша! — Черный как жук, горбоносый Гантимуров облапил Егора, поцеловал его в губы. — Скажите пожалуйста, где встретились-то, а? — Держа Егора за плечи, Гантимуров расплылся в довольной улыбке. — Сколько кусков сбросал собакам, поминал его, а он вот он, как штык нарисовался.

— Тебя-то как занесло сюда?

— Э-э, брат, долго рассказывать. Вечером приду к тебе, расскажу все.

Но вот многоголосый шум перекрыл зычный голос Киргизова:

— По коня-ам!

Вскочить в седло, построиться для большинства казаков дело привычное. Не прошло пяти минут, как отряд, теперь уже тремя колоннами, двинулся дальше.

На ночевку остановились в большом казачьем селе. Выставили вокруг посты, дозоры, а когда стемнело, Киргизов вызвал к себе на квартиру партизана Михаила Викулова.

— Говорят, конь тебе достался офицерский, хороший? — спросил Киргизов.

Прежде чем ответить, Викулов снял папаху, поздоровался.

— Конь, говоришь? Да уж лучше-то этого коня поискать.

— Добро. Письмо надо доставить, и не позднее завтрашнего утра, в Александровский Завод, большевику Ивану Козлову, — сможешь?

Хмуря кустистые брови, Викулов поскреб в затылке.

— А окромя меня уж некому? Коней-то я видел у ребят получше моего.

— Товарищ Викулов, конь-то конем, но надо, чтобы и гонец был надежный, дело серьезное, а тебя мы знаем. Может, струсил?

— Давай пакет.

— То-то же. Седлай и выезжай немедленно, аллюр три креста.

«Черт меня дернул за язык конем хвастаться! — ругался про себя Викулов, шагая по темной улице. — Теперь вот любо не любо, а смейся. Хорошо, если Яков Михайлович у себя на заимке, тот уж выручит — и коня даст свежего, а то и сам увезет письмо это Козлову. Ах, черт!»

К приходу повстанцев Киргизова в Александровском Заводе восстали местные жители из числа солдат-фронтовиков. Руководимые большевиками Иваном Козловым, Косяковичем и Сорокиным, ранним утром напали они на милицию и дружинников, частью перебили их, частью разоружили, захватили более трехсот винтовок, три пулемета и десятка три ящиков с патронами.

Когда партизаны Киргизова объединились с Алек-Заводским отрядом, получился уже целый полк красной кавалерии из семи сотен по 150–180 сабель в каждой.

Внешне казалось, что все идет как нельзя лучше: расцвеченное красными флагами, ликует село, радуются партизаны, знакомятся друг с другом и уже ладят лошадей к дальнейшим походам и боям. А в это время среди командного состава повстанцев начался разлад, возникший при обсуждении дальнейших действий отряда.

Совещание командиров, проходившее в школе, длилось целый день. Киргизов пригласил на него командиров сотен, большевиков и комиссаров отряда.

Докладывал собравшимся Бородин. Он предлагал завтра же форсированным маршем выступить в сторону железной дороги, стремительным налетом окружить и захватить станцию Борзя. При этом он заверял собрание, что Борзинский гарнизон перейдет на сторону повстанцев. Затем, развивая наступление, повстанцы должны захватить всю восточную магистраль Забайкальской железной дороги от Онона до маньчжурской границы. После чего, укрепив конечные станции Оловянную и Мациевскую пехотой и бронепоездами, двинуться основными силами к югу и, подняв на восстание казаков и крестьян Приононья, захватить Читу.

Говорил Бородин так горячо, такие радужные рисовал картины победного шествия, что казалось, уже большинство согласно с его предложением. Даже Киргизов одобрительно кивал головой, временами что-то отмечая у себя в записной книжке. А Бородин продолжал развивать свою мысль дальше, подогреваемый всеобщим вниманием и одобрительными возгласами слушателей.

Но вот слово попросил рабочий Казаковских промыслов Колеснев.

— Я не согласен! — начал он, медленно выговаривая каждое слово. Говорил он так по причине увечья. В прошлом году пришлось ему со взводом красногвардейцев разоружать таможенную заставу на Аргуни. Таможенники оказали красногвардейцам сопротивление, и в перестрелке с ними Колеснев был ранен в лицо, пулей вышибло ему четыре зуба и оторвало часть нижней губы. Рану Колесневу заживили, а вместо зубов и губы приладили ему резиновый кусок. С той поры и живет он с резинкой во рту. — И человек-то он вроде умный, — продолжал Колеснев, одной рукой показывая на Бородина, другой поправляя во рту резинку, она мешала ему говорить, а потому он и злился, багровел лицом, — а какую ерунду городит, и вы уши распустили, радуетесь, как дети малые. Мне, ишо когда в тюрьме сидел, доводилось слыхать побасенку. Пришел, увидел, победил. Так же и тут расписал Михайло Иваныч: и Борзю заберем, и броневики к нам перейдут, и войска семеновские спят и видят, как бы к нам перейти поскорее. А там уж и Читу заберем голыми руками, а о том не подумал, что вдруг да не получится и у нас эдак-то. Что нам не только Читу, а и Борзю не взять. Почему вы решили, что гарнизон Борзинский перейдет на нашу сторону? А ежели, заместо этого, они в штыки нас примут, из орудий по нам саданут, да из пулеметов, ежели не осилить их нам, тогда что? Ложись и помирай, ведь вокруг Борзи-то голая степь, как бубен. Да нас там, случись отступать, как траву повыкосят из пулеметов. Об этом-то вы подумали, умные головы?