— Условия мои, — продолжал Фрол, — такие: если ты, атаман, объявишь амнистию всем заключенным в ваших застенках, прикажешь прекратить аресты и расстрелы — это раз. Второе — если признаешь власть Совета Народных Комиссаров, перейдешь на сторону революции, на сторону восставшего народа.

Семенов кивнул конвоирам:

— Уведите!

Вечером следующего дня вагон с девятью арестованными из Читы отправили на станцию Маккавеево.

В центре большого казачьего села Маккавеево, недалеко от станичного правления, находились два мрачных, длинных здания. Когда-то это были казачьи казармы, в одной из них и теперь помещается рота пехотинцев 2-го Маньчжурского полка. В другой, с железными решетками на окнах, обнесенной снаружи двумя рядами колючей проволоки, белогвардейцы устроили застенок, куда с ближайших сел пригоняли арестованных и тут чинили над ними суд и расправу.

По ночам отсюда до слуха местных жителей доносились крики, стоны избиваемых, а по утрам их оттуда выводили группами за село, по ту сторону железнодорожной линии, расстреливали или рубили шашками, кидали в заранее приготовленные ямы, засыпали землей. И так каждый день.

В это раннее мартовское утро из застенка вывели девять человек. Три десятка солдат-пехотинцев, в японских шинелях, с винтовками наперевес, окружили узников, построили их по трое в ряд… Свирепого вида капитан, со шрамом на левой щеке и в фуражке с малиновым околышем, коротко скомандовал:

— За мной, марш! — И, сутулясь, с наганом в руке, зашагал по улице. Следом за ними погнали арестованных. Второй офицер, бывший аргунец Мамонтов, поблескивая стеклами очков, шагал сбоку. Он почему-то не продвинулся вверх по служебной лестнице белых, а как был хорунжим в царской армии, так и теперь носил на погонах один просвет и две звездочки.

У арестованных руки связаны за спиной телефонным кабелем. В передней тройке шел Фрол Балябин, рядом с ним с левой стороны брат его Семен, справа Георгий Богомягков. Позади Иван Кириллов и пятеро венгров. На всех темные от грязи гимнастерки враспояску, все за это время сильно исхудали, заросли щетиной. Даже у самого молодого из них, Яноша Витриса, матово-бледное лицо обрамляет едва заметный пушок, до плеч свисают черные кудри. Он что-то говорит своим товарищам, очевидно успокаивает их, призывает не падать духом перед смертью. Кириллов часто, натужно кашляет, дня четыре тому назад он долго лежал, после избиения на допросе, на холодном цементном полу, простыл и с той поры кашляет.

— Извел… проклятый, — хрипит Иван, с трудом отдышавшись от приступа кашля, — замучил… а до воспаления… не дошло… может… умер бы… отмучился.

Смертельно бледный Семен зябко вздрагивает плечами, головой приникает к брату.

— Крепись, Сеня, мужайся, — успокаивает его Фрол, — смерть что… один миг, и не почувствуешь ни боли, ни страданий. Так будем же стойкими большевиками до конца. — И, помолчав, обращается к Богомягкову: — Помнишь, Гоша, сказал ты однажды: «Друзьями будем до гроба»? А ведь так оно и получается.

— Помню, — вздохнул Георгий. — Только вот гробов-то для нас не припасли.

Он пытается заговорить с конвоирами, объяснить им, что убивать ведут они своих братьев по классу, старается втолковать, против кого следует им повернуть оружие.

— Брось, Гоша, — Фрол трогает плечом Богомягкова, — это же махровые белогвардейцы, знаешь, каких сюда подбирают, этим твои слова как горох об стену.

А солдаты и не слушают Георгия. Угрюмые, злые, топают они новехонькими ботинками и даже не глядят на арестованных. Лишь один из них, молодой, безусый новобранец, как видно впервые идущий на такое дело, поминутно оглядывается на Богомягкова широко раскрытыми глазами, полными немого ужаса и сострадания. Трехлинейная пехотная винтовка дрожит в руках юнца, чертит воздух штыком.

Через головы конвоиров Фрол смотрит на синеющие вдали заингодинские сопки, на белеющую весенним льдом реку, на улицы и дома поселка, который только что просыпается. В улицах ни души, сельчане, которых не арестовали белые, не мобилизовали в свою армию, или ушли в тайгу к партизанам, или днюют и ночуют на заимках вдали от села, потому и безлюдно в поселке в этот ранний утренний час. Тишина, лишь петухи перекликаются по всему селу, да кое-где над крышами вздымаются черно-сизые дымки.

Когда из-за лесистой сопки брызнули первые лучи восходящего солнца, арестованных вывели за поселок, свернули с трактовой дороги влево.

Все дальше и дальше от села уводят арестованных по неторной дороге, что тянется по елани к темнеющему вдали лесу. Поднялись на пригорок и тут в ложбине под сугробом, не более как в двадцати саженях от себя, увидели большую кучу дров. Сухие лиственничные чурки аккуратно уложены штабелем, высотою в пояс человеку, влево от кучи дров поблескивают две большие банки, очевидно с керосином.

Ужас объял обреченных на смерть людей, они даже приостановились, вмиг поняв, какую жестокую казнь готовят им палачи.

— Давай, давай!

— Чего стали, ну! — орали на них конвоиры, пуская в дело приклады.

— Что же это такое! — истошным голосом вскрикнул Кириллов. — Бейте их, гадов! — и, первым кинувшись на конвоиров, головой сшиб одного из них, но и сам упал рядом, пронзенный штыком в грудь. И тут началась свалка: двое солдат схватили Семена, поволокли его на костер, но тут на них вихрем налетел Фрол с разбегу, головой под дых насмерть зашиб он усатого зверюгу фельдфебеля, сбил с ног солдата и, ахнув его каблуком в висок, поспешил на помощь Богомягкову. Не успел Фрол подбежать к другу, упал, оглушенный ударом приклада по голове, потерял сознание. Четверо солдат ухватили Фрола за руки и за ноги, раскачали, кинули на дрова. Туда же забросили Семена, Богомягкова, а там уже волокут венгров, стонущего, но все еще живого Кириллова.

Вскоре же все девять человек лежали на дровах. Предсмертные стоны избитых, умирающих, проклятия, скрежет зубов, прощание друг с другом — все слилось, перемешалось в ужасающем хаосе звуков.

С двух сторон штабеля треугольником выстроились солдаты. Один из них штыком проколол двухведерную банку, принялся обливать керосином дрова, плескать им же на несчастных узников. Капитан зашел с другой, наветренной, стороны, чиркнул спичкой, и яркое пламя взвилось над дровами, охватило их со всех сторон, перекинулось на людей. Стоны, душераздирающие вопли обезумевших, извивающихся на огне мучеников усилились, а желто-красные языки пламени плясали под ними, разгорались все сильнее.

Когда огонь лизнул по лицу Фрола, он очнулся, приподнялся на локтях и в этот момент встретился взглядом с бывшим сослуживцем своим Мамонтовым. Охнул побледневший хорунжий, левой рукой рванул ставший тесным ему воротник мундира, а правой выхватил из кобуры наган.

— Прямо по осужденным, взво-од!.. — хриплым фальцетом крикнул он солдатам, те вскинули винтовки, защелкали затворами. Из-за костра выскочил капитан, он хотел что-то крикнуть, остановить солдат и не успел, Мамонтов уже скомандовал, рубанув воздух наганом. — Пли!

Неровно, вразнобой грохнул первый залп, и Мамонтову показалось, что Фрол благодарно кивнул ему и, припав окровавленной головой к плечу брата, затих. А Мамонтов исступленно, яростно продолжал взмахивать наганом:

— Пли, пли…

После пяти залпов стоны прекратились, в живых не осталось ни одного человека.

Не выпуская из рук нагана, Мамонтов, шатаясь как пьяный, пошел, не разбирая дороги, прочь от места казни, не слыша ругани и угроз капитана. Тот скомандовал солдатам отбой, приказал им построиться, троих убитых конвоиров и одного еще живого уложить на винтовки, нести с собой.

А костер разгорался все сильнее, сухие лиственничные кряжи трескуче гудели, объятые жарким пламенем; дым черными клубами тянулся к Ингоде.

В тот самый день, когда в Маккавееве казнили Фрола Балябина и его соратников, в Чите белогвардейцы отмечали войсковой казачий праздник «Алексея, человека божьего»[12].