— Так, сынок, та-ак. — Побагровевший Савва Саввич, опираясь руками о стол, медленно поднялся со стула, уперся в сына негодующим взглядом. — А ты меня спросил об этом? Тебе бы только арестовывать, а кто нам хлеб будет сеять, сено косить и другие-прочие работы справлять так же вот, как этот старик Ермошка? Не-ет, сыночек милый, здесь пока што я хозяин, с Ермохой сам разберусь, ежели што неладно, но арестовывать его не дам. Вы тут, как послышу, што-то шибко уж перестарались, это и вас касаемо, господин есаул. Нефеда Красильникова забрали сегодня, а кто мне за него долг будет отрабатывать?

— Ну если так смотреть…

— Обождите, господин есаул, у нас вить про него разговору не было вчера. Да и то сказать, какой же Нефед большевик, уж я-то его насквозь знаю! Работяга мужик, удалец на работе, семья большая, с чего вы взяли, што он к большевизне привержен?

Савву Саввича поддержал атаман:

— Я так же думаю, зря взяли Нефеда.

— Отпустить его, да и всего делов, — предложил один из дружинников.

Снова заговорил, загорячился было Иннокентий, но тут в горнице появилась Макаровна. Она подошла к сыну, обняла его за плечи:

— Не надо, Кеша, не надо, пройдем ко мне.

И сотник, подчиняясь матери, сник, послушно пошел за нею. В коридоре Макаровна сняла с него папаху, полушубок и, проведя на кухню, усадила на стул возле окна, в которое ей видно было, как в ограде Ермоха запряг лошадей, затем надел доху поверх ергача и выехал.

— Кеша, родной, — прижимая к груди голову сына, заговорила она тихим, ласковым голосом, — успокойся. А на Ермоху не надо серчать, неплохой он человек, а уж работник-то — Саввич им не нахвалится, тебе его обижать грех великий, вить он тебя от смерти спас одинова. Верно говорю, Кеша. Седьмой годок тебе шел, а Ермоху-то первый год как наняли. В ту пору волк бешеный чушку искусал суседскую, сбесилась она потом, дело-то великим постом было, начала она кидаться на людей да столбы кусать. Хозяин понял, в чем дело, да в избу за дробовиком, а она вырвалась из своего двора да к нам в ограду. День-то был теплый, Ермоха дрова колол в ограде, а я возьми да отпусти тебя туда же поиграть, а сама обратно в дом. И только поднялась на веранду, гляжу, а она как пуля из улицы-то, сначала за чурки зубами, а потом повернулась да прямехонько на тебя. Я свету белого невзвидела, не помню, что и было. Потом уж мне рассказали, что Ермоха загородил тебя собою и обухом ее по голове-то оглушил, тут ее докололи и сожгли. Я полмесяца на мертвой постели лежала с перепугу-то. А рос ты у меня тихонькой такой да ласковый, и птичек любил и всякую животину, — бывало, заколоть поросенка надо, так я уж приказывала подальше где-нибудь, чтоб ты не видел и не слышал. А теперь смотрю на тебя и душой болею: другим стал Кеша мой. На Ермоху-то как окрысился, боже ты мой. Что эта война проклятая с людьми делает. Страшно мне становится, как подумаю, Кеша, кровинушка моя, неужто и тебе приходится… людей… убивать?

— Приходилось! — почти выкрикнул он и, выпрямившись, страдальчески хмуря глаза, помял рукой горло. — Не спрашивай меня об этом… тяжко мне. — И видно, вспомнил сотник что-то такое, что, снова уткнувшись лицом в материнскую грудь, задрожал плечами.

— Кешенька, родной, — еле выговорила побелевшая Макаровна, — Христом-богом молю тебя, послушай матерю, я вить на худо-то не скажу. Брось ты службу эту анафемскую, возвернись домой, да и живи спокойно в добре да в радости.

— Нет, мама, — сотник вскинул голову, вытер платком лицо. Он уже овладел собой, и голос его зазвучал по-иному, злобой заискрились синие глаза, — В этом ты мне не советчица! Послушать тебя — изменить делу нашему, казачеству, присяге — не могу. Тут уж извини меня, советы твои не принимаю. Ведь ты, мама, многого не понимаешь, ты даже представить себе не можешь, какие ужасы захлестнули бы Россию нашу, если бы варварам-большевикам удалось захватить власть в свои руки. Ведь у них нет ничего святого, они разграбили бы города и села наши, из церквей каталажек понаделали, а нам с вами, если бы мы живы остались, и в тюрьме-то места не было бы. Так разве можно допустить это? Нет, маменька, этого не будет. Мы будем драться за великую неделимую Россию, пока дотла не уничтожим всю эту мразь большевистскую, и ты, мама, не отговаривай понапрасну. Все равно не послушаю.

— Кешенька, — Макаровна, плача, прижала к глазам конец головного платка, — да рази же я… господи… да храни тебя Христос… Казанская божья матерь… Ой… не губи только людей-то… понапрасну.

— Будем разбираться, мама, будем. Вот и сегодня этого дурака старого, Ермоху, прощаю ради тебя. Ну а другим большевикам, явным, или их прихвостням от меня пощады не будёт. Иначе нельзя, мама, нельзя.

Он встал, поцеловал Макаровну в лоб и, сопровождаемый ее горестным взглядом, ушел в горницу. Несколько успокоившись, Макаровна вспомнила про Настю и, накинув шубейку, пошла к ней в зимовье.

Когда она вернулась обратно, гости уже кончили бражничать. Атаман пошел выполнять распоряжение Берёзовского: назначить подводы, конвоиров и всех арестованных сегодня же препроводить в станицу. Лишь одного Нефеда Красильникова разрешил он освободить, уступив просьбе Саввы Саввича.

Ночь, темень, холодом дышит темно-синее звездное небо. От мороза на Тынде трещит лед, потрескивают и бревна в стенах одинокого жилища зимовщиков-забайкальцев.

Недалеко от зимовья, с винтовкой под мышкой, кутается от мороза в козью доху Егор Ушаков. В дохе ему тепло, лишь лицо пощипывает мороз, ну да это дело привычное, потрет побелевшую щеку тыльной стороной холодной как лед рукавицы — и опять ничего. Медленно тянется время, до смены еще далеко, посматривает Егор по сторонам, прислушивается к ночным шорохам, перебирает в мыслях события минувших дней.

Уже четвертый месяц пошел, как он находится в числе других зимовщиков на Тынде. Теперь их осталось семь человек. После того как Лазо распрощался с ними, зимовщики решили: послать своих людей на прииски Верх-Амурской компании, чтобы и там, среди рабочих-приискателей, начать подготовку к восстанию. К весне там должны быть созданы отряды добровольцев, которые вольются в повстанческую армию красных партизан. Выполнить это задание взялись трое: Андрей Корнеев, Иван Швецов и Врублевский. Они ушли мглистым морозным утром на самодельных лыжах, которые осенью изготовил Иван Швецов. Он же научил ходить на них своих товарищей.

А сегодня утром, к великой радости Егора, зимовщики решили послать в Забайкалье Киргизова и вместе с ним Егора, хотя радоваться было рано, путь предстоял далекий, опасный, но Егора не страшило это, он надеялся, что все обойдется благополучно. Послезавтра утром выйдут они отсюда пораньше, от Шкарубы до станции Большой Невер доедут на лошади, а там Степан Сидорович сговорится с рабочими-железнодорожниками, они помогут, довезут, куда надо.

Оттерев снегом побелевший нос, Егор, улыбаясь радужным мыслям, оглядывается на зимовье, там темно, наконец-то легли спать. А совсем недавно заиндевевшие окна были озарены красноватым светом лучины, долго о чем-то совещались зимовщики, послушать бы, о чем они толковали. Вечером, перед тем как идти на пост, Егор краем уха слышал, как Фрол советовал Киргизову в первую очередь пробраться к горнякам-приискателям Балея. Это особенно обрадовало Егора: ведь от Балея до Заозерной станицы недалеко, и, если все обойдется благополучно, к рождеству, гляди, и дома побываешь. И тут он живо представил себе их маленькую избушку, раннее утро, на дворе лютый мороз, а в избе тепло, жарко разгорелась печь, Платоновна печет колоба, ласково улыбаясь, смотрит на Егора.

До станции Большой Невер, а затем и до Забайкалья по железной дороге Киргизов с Егором добрались за две недели. Все шло хорошо, лишь на станции Луги, куда прибыли они с товарным поездом в двенадцатом часу ночи, произошла небольшая заминка. Распрощавшись с машинистом, в будке которого они ехали около двух суток, спутники сошли на перрон и там, при тусклом свете фонарей, увидели приземистую фигуру усатого железнодорожника в черном полушубке. Тот, заметив приезжих, пошел к ним навстречу и, подойдя ближе, спросил: