— Да что рассказывать-то? Известно, какая она, жизнь моя. Дочь вот родилась, слыхал?

— Сказывал Ермоха, и дядя Архип то же самое, моя ведь дочка-то, верно?

— Чья же больше-то, двадцатого января родилась, считай.

— Знаю, Настюшенька, знаю, милая, чего же ты не принесла-то ее?

— Досуг было ее нести, себя-то не вспомнила. Как услыхала от Архипа, бегом кинулась к тебе, потом уж спохватилась, пошла тише. Вот вечером приду с Таней.

Слезы облегчили Настю, она успокоилась, принялась рассказывать про свое горькое житье-бытье у Шакалов, про то, как ждала Егора, тоскуя по нему, ночи проводила без сна. Рассказала она и про сына, какой он стал теперь большой, и, заканчивая свой рассказ, вздохнула:

— А ты ушел и как провалился.

— Да ведь время-то какое, сама знаешь, — виноватым голосом оправдывался Егор. — До писем тут было! Да и как их переслать-то.

— Ладно уж, что было, то было. А тут слух прошел, что видели тебя убитого! Боже ты мой, что я пережила тогда, с неделю пластом лежала, ни есть, ни пить не могла. Только одумалась и не поверила, сердцем почуяла, что неправду говорят про тебя, живой ты, сердце вещует, живой…

Настя взглянула в окно, заторопилась:

— Хватит, побегу туда, а то хватятся, с расспросами привяжутся. Вечером наговоримся.

Когда Настя вышла, Егор, прислонившись к оконной колоде, долго, пока она не скрылась в проулке, смотрел ей вслед.

Чтобы случайно не повстречаться с кем-либо из соседей в доме Архипа, Егор устроился на житье в бане старика и каждый день теперь встречался с Настей, нянчился с дочкой. Лицом девочка походила на мать. Егор таял от радости, любуясь на розовое личико дочурки, на тонко очерченные бровки, на черные, как спелая черемуха, глазки. Досадно было лишь то, что встречи эти ему казались очень короткими, часы пролетали как одна минута, не успеешь оглянуться, как Насте уже пора уходить, и он скрепя сердце соглашался, прощался с нею до завтра. Еще более угнетало его то, что надо кончать эти встречи, ехать немедленно на Онон, установить связь с партизанами Петра Аносова и спешить к Журавлеву, доложить ему обо всем. Он еще вчера хотел распрощаться с Настей и в ночь уйти, но пришла Настя, и он не смог этого сделать, желание продлить расставание еще на одну встречу пересилило.

Сегодня Настя пришла раньше обычного. Солнце стояло еще высоко, косые лучи его пробивались сквозь маленькое, закопченное окно, пятнами лежали на полу, в раскрытую дверь виднелась часть плетня, заменившего предбанник, и зеленый склон ближней сопки. Пахло березовой стружкой и устоявшимся душком дыма, которым пропитаны черные от него стены и потолок.

Настя пришла одна, без дочки.

— Что же ты Таню-то не принесла? — спросил Егор, целуя Настю и усаживая ее рядом с собой на скамью.

— Боюсь, догадаться могут, да и выследить.

— Оно-то верно, опасно.

— Я ведь жить перешла в зимовье, чтобы ходить-то к тебе было способнее, тетка Матрена человек надежный, меня она сроду не выдаст.

— Вот оно что-о, а Таню-то зря не принесла, — пожалел Егор, втайне радуясь предлогу — оттянуть расставание еще на день — как же уходить-то, не простившись с дочкой, а вслух сказал с внезапной решимостью: — Уходить надо мне, Настюшка, и так затянул, завтра принеси Таню, прощусь с вами.

Настя прижалась лицом к его плечу, заплакала молча, вздрагивая плечами. У Егора дрожали губы, туман застилал глаза, он также молча — горло схватили спазмы — гладил ее по голове, с трудом выдавливая:

— Не надо… успокойся… переживем…

Он ждал, что Настя будет удерживать его, уговаривать остаться с нею, и удивился, когда она, перестав плакать, заговорила, концом платка вытирая мокрое от слез лицо:

— Кабы смогла уберечь тебя здесь, не отпустила бы ни за что на свете, но боюсь, ох боюсь, и больше всего Шакалов наших — не дай бог, узнают они… подумать страшно! — И, помолчав, вздохнула. — Ребятишки меня по рукам, по ногам связали, кабы не они, не отстала бы от тебя, куда ты, туда и я…

Она ушла от Егора, когда на дворе совсем стемнело. Егор постелил себе, как всегда, на полке, лег головой к каменке и долго лежал с открытыми глазами. Прислушиваясь к ночным шорохам, — видно, ветерок забрался под крышу бани, шелестел висевшими там вениками, — думал он о минувшем вечере, о разговоре с Настей. Неожиданно странное испытывал он успокоение в душе, навеянное тем, что Настя не стала его удерживать, что теперь и расставание с нею будет менее тяжким.

Проснулся Егор от легкого стука в дверь.

— Кто это? — Проснувшись, он сел на постели, правая рука его машинально ухватила топор, который всегда клал он к изголовью.

— Я это, Егорша, — послышался негромкий голос Архипа. Дверь скрипнула, и в баню вошли двое. — В гости к тебе друзьяк твой — Рудаков.

— Иван, откуда тебя принесло, вот здорово-то! — Егор торопливо накинул на плечи шинель, спрыгнул с полка.

Пока друзья обменивались приветствиями, Архип завесил единственное окно бани полостью, зажег свечу и, поставив ее на полок, сказал:

— Ну вы разговаривайте тут, сколько потребно, а я уж не буду вам мешать, пойду лучше сосну.

К великой радости Егора, Рудаков прибыл в село с Онона, от командира красных партизан Аносова.

— Веснусь мы к нему подались, восемнадцать человек наших, какие в красных были в прошлом году. Зиму-то в лесу скрывались, а по весне к нему, к Аносову.

— Сюда-то как попал?

— На разведку, двое мы с Гераськой Мирсановым. Он, Аносов-то, в Даурию выслал разведку, в Борзю, ишо куда-то. а мы с Мирсановым сюда выпросились. Мы уже тут разнюхали, сколько арестованных находится в эшелоне у беляков и какой у них гарнизон и так далее. Словом, все разведали, и пусть начальство решает, нападать на Антоновку али погодить. По-моему, тут и думать нечего, их вон какая сила, и окопались кругом, и пулеметов полно, и пушки у них, и броневики, куда тут нам.

— Обратно-то когда едете?

— Сегодня хотели в ночь, да тут человек наш, Соколов по фамилии, через которого связь держим и сведения всякие получаем, уговорил остаться еще на день, ждет кого-то из Читы. Подождем еще день. Если завтра не появится, ехать надо.

Тогда и я с вами.

— Едем.

На следующий день к станции Антоновка подошел с запада товарный поезд.

С тормозной площадки груженного углем вагона сошел коренастый седоусый кондуктор. Размахивая фонарем, слегка прихрамывая на правую ногу, он подошел к паровозу, и, переговорив с выглянувшим из своей будки машинистом, пошел к станции.

Наступал вечер. Пурпурно-красный диск солнца уже коснулся сопки, багрянцем заполыхал на окнах станции и штыках часовых из охраны бронепоезда «Мститель», что стоял в тупике недалеко от станции, грозно нацелившись на сопки стволами дальнобойных орудий.

Дальше за бронепоездом виднелся в тупике эшелон товарных вагонов, с железными решетками в открытых люках. Около этих вагонов также расхаживал часовой в японской шинели, с винтовкой под мышкой.

Однако все это, казалось, не произвело на приезжего никакого впечатления. Все так же не торопясь, поднялся он на высокое крыльцо станции, с видом крайне утомленного, безразличного ко всему человека прошел мимо разгуливающих по перрону офицеров и через зал ожидания проследовал к начальнику станции.

От начальника седоусый кондуктор направился в поселок.

Перейдя железнодорожные пути наискось, он зашел за длинный состав порожняка, остановился, огляделся и, убедившись, что за ним не следят, быстро зашагал в сторону инструментального склада.

Кладовщик-инструментальщик Епифан Соколов передвигал в углу склада какие-то ящики, когда в дверях появился седоусый кондуктор.

— Кто там? — обернувшись на звук шагов, спросил Соколов и, узнав вошедшего, удивленно воскликнул: — Батюшки вы мои! Неужели Захар? Живой! Вот так фунт!

— Он самый, — подходя ближе, улыбнулся Захар. — Здравствуй!

— Здравствуй, Захар Петрович, здравствуй.