— И бумага пригодится, спасибо, товарищи. А машинка вот так нужна, — Федоров провел пальцами по горлу, оглянулся на своих соратников. — Только найдется ли кто работать на ней, товарищи, кто сможет?

— Я могу, — отозвался сидящий за столом бывший инженер Долинин. — Приходилось когда-то стучать на такой.

Приняв от Федорова машинку, он установил ее у себя на столе, заложив бумаги, отстукал строчку.

— Исправна, — Долинин, улыбаясь, полюбовался стройным рядом печатных букв, глянул на бородатого казака: — А копирки привезли?

— Какие гопырки?

— Бумага копировальная, черная така, тонкая.

— Нет. И в голову не пришло. А видел я эти листки черные, будь они неладны, видел. А без них уж нельзя?

— Без копирки один лист напечатаешь, а с нею четыре, а то и пять.

— Смотри-ка! Что же делать-то теперь? Обратно ехать на прииск?

— Чего, чего такое? — спросил Верхотуров и, узнав, в чем дело, ощерил в улыбке желтые от курева зубы: — Переводной бумагой нуждаетесь? Хэ-э, да я наделаю вам ее хоть сто пудов. Урюпин, найди-ка мне уголь осиновый.

Сбросив с себя полушубок и подсучив рукава гимнастерки, Верхотуров принялся за дело: зачернив три листка бумаги углем, он смазал их слегка ружейным маслом, растер тряпочкой и передал Долинину:

— Пробуй, мы эдак-то в прошлом году в штабе полка делали.

Долинин заложил три листа, отстукал строчку, вторую и, проверив, просиял лицом:

— Получается, спасибо, товарищ Верхотуров.

— На здоровье, шпарь.

Все снова занялись каждый своим делом: там составляют эскадронные повзводные списки, там вычерчивают маршруты, пишут приказы, воззвания, как пулемет стрекочет машинка. А на раскаленной дотла плите кипит ведерный котел чаю, рядом с ним громадная чугунка щей, вкусно пахнет вареным мясом и луком.

Обедали уже вечером, перед закатом солнца. К этому времени все тот же неутомимый Верхотуров принес в штаб две булки хлеба, деревянную поварешку, чашку соли и даже ложки для тех, кто не имел своей за голенищем сапога. Когда все уселись за стол и принялись за щи, Верхотуров присел на корточки около печки, свернул самокрутку.

— Дела идут неплохо, — заговорил он, — реквизию провели, казачков наших снабдили и конями, и седлами, все честь честью. Только пьяных много сегодня. И чего оно такое люди с ума посходили?

— А ты куда же смотрел? — взъелся на него Федоров.

— А что я с ними сделаю? Ведь не один, не два, а все. По правде сказать, беды-то никакой нету, всегда в таких случаях гулянки бывали.

— Рассуждаешь, как прежний атаман.

— Я правду говорю.

— Нет, не правду. Надо не потакать дурацким обычаям, а бороться с ними.

— Э-э, ты тоже чудишь, Абрам Яковлич, — заговорил Аксенов, отодвигая от себя глиняную миску и вытирая губы ладонью. — Думаешь, легкое это дело — искоренить то, что прививалось веками?

— Борьбу-то надо с этим вести.

— Надо, но не сразу же, пусть повеселятся. Нагуляются — воевать лучше будут.

Аксенова поддержали и другие члены штаба: всегда на проводах казаков гуляли и не скоро еще отвыкнут от этого.

После ужина заговорили о другом: о митинге, намеченном на утро следующего дня, и выступлении в поход. Было намечено разделиться на два отряда: первый, под командой Аксенова, пойдет на Аргунь, где должны влиться в него казаки Усть-Уровской и Аргунской станиц; второй отряд поведет сам Федоров на Урюмкан и Газимур, чтобы поднять на восстание рабочих золотых приисков, крестьян Газимур-Заводской волости и казаков Богдатской, Актагучинской, Догьинской и Красноярской станиц. Затем отряды соединятся, установят связь с Алтагачанским военно-революционным штабом и будут действовать по его указаниям.

— Ночевать-то где будете? — спросил Верхотуров.

— Да здесь, пожалуй. — Федоров глянул на Аксенова: — Как ты думаешь?

Тот утвердительно кивнул головой.

— Караул назначить?

— Да надо бы.

— Тогда я подберу человека три надежных ребят. — Верхотуров надел папаху и, уже держась за дверную скобу, добавил: — А сам-то я дома заночую, тут почти что рядом. В случае чего — пошлете за мной караульного. — И вышел, легонько прикрыв за собой дверь.

Ночь. Притихла бурливая Какталга, лишь кое-где светятся обледенелые стекла окон, доносятся пьяные голоса гулеванов, которых еще не поборол хмель.

Темно и в штабе, хотя там еще совсем недавно горел огонь. Штабисты работали далее полуночи, а теперь спали кому где пришлось: Федоров пристроился на столе, положив ноги на спинку стула, а голову на сверток бумаги; рядом на скамье похрапывал Аксенов; все остальные — кто на скамье, кто на полу, подложив под бок полушубки и шинели. В задней комнате, сидя возле горячей печки, дремали караульные, с ружьями в обнимку. Бодрствовал лишь наружный часовой, он то медленно прохаживался по ограде с винтовкой под мышкой, то, положив ее на колени, усаживался на ступеньки крыльца. Чтобы разогнать дремоту, он закурил и в ту же минуту заметил идущую улицей группу людей. С вечера мимо штаба много проходило людей, но те не вызывали сомнения, это были свои, в большинстве своем пьяные повстанцы; шли они шумно, с песнями. Эти шли тихо и в столь позднее время направлялись к штабу. Часовой насторожился, почуяв недоброе. Кинув наземь недокуренную самокрутку, он встал, и, подойдя к воротам, притаился за столбом, с ружьем наизготовку. Он не заметил, что в то же время из-за угла, с другой стороны дома, появился человек в серой шинели. Неслышно ступая по притоптанному снегу, человек крадучись приближался к часовому сзади. А у того все внимание на толпе, что идет по улице, и, когда она повернула к дому, часовой, кинув винтовку на ворота, щелкнул затвором:

— Стой! Кто идет?

В ответ хрипловатый басок: «Свои».

— Что пропуск? Стрелять…

Договорить он не успел, кулем свалился в снег, выронив из рук винтовку: тяжкий удар окованным прикладом в висок был смертельным.

Федоров проснулся, когда караульный казак дернул его за рукав:

— Ставай живее! Стучат какие-то, тебя требуют, а Дюкова чего-то не слыхать.

— Что, какой Дюков? — еще не проснувшись как следует, Федоров, поворачиваясь на бок, громко зевнул.

— Часовой наш Дюков…

Громкий стук в дверь, голос снаружи:

— Отворяйте, вашу мать!

Сон с Абрама как рукой сняло. Сунув руку под изголовье, он выхватил оттуда наган, прыжок со стола и к дверям:

— Кто такой?

Из-за двери глуховатый незнакомый бас:

— Сдавайся, Абрашка, откомиссарил, хватит.

Вместо ответа Федоров выстрелил в дверь из нагана, рядом хлопнул из винтовки караульный казак. За дверью послышался короткий стон, топот с крыльца многих ног. А в доме поднялась суматоха. Проснувшиеся люди в ужасе заметались по комнате, натыкаясь в темноте на столы и сшибаясь друг с другом. Долинин чиркнул было спичкой, но на него прикрикнул Федоров:

— Не зажигать! Чего взбулгачились? Слушать мою команду!

И это подействовало, люди опомнились, беготня их прекратилась, послышались голоса:

— Стреляли-то в кого?

— Тихо! Провокация какая-то. Разбирайте винтовки, отобьемся, в случае чего, а утром выясним.

А в это время снова стук, голос из-за двери:

— Слушай, Федоров, говорит есаул Белоногих. Я с тремя сотнями занял село, банду твою разоружил, тебе предлагаю сдаться, даю десять минут на размышление: сдадитесь — гарантирую жизнь, заупрямитесь — сожгу живьем, вместе с домом. — Голос за дверью замолк ненадолго и еще громче прежнего: — Приготовить соломы побольше, через десять минут запалим!

В доме снова всполошились, заговорили разом:

— А ведь сожгут в самом деле.

— Чего же ты молчишь, Абрам?

— Уж лучше сдаться…

— Тихо. Слушайте хорошенько, ну! — злобной скороговоркой зачастил Абрам. — Одевайтесь живее, без паники, пусть поджигают, огонь до нас не скоро доберется, а как загорится, вышибем рамы и в окна; в дыму-то лучше проскочим через улицу, стрельбу откроем, казаков своих поднимем, отобьемся.