— Справлюсь.

— Я ему помогу, — сказал Семен, — вдвоем-то мы их к вечеру закончим. И завтра в новеньких унтах пойдешь, Сергей Георгиевич.

Морозы стояли в январе такие, что воробьи замерзали на лету, а село по утрам укутывалось густой копотью[5]. Во второй половине месяца морозы стали сдавать, а к концу даже потеплело, по утрам уже не копотило и к половине дня даже капель потекла с крыш.

Савва Саввич, в стеганных на вате черных шароварах с лампасами и в теплой бумазеевой рубахе, сидел за столом на кухне и, в ожидании обеда, поглядывал в окно. Через застекленную веранду видел он чисто подметенную ограду в рамке амбаров и сараев, заснеженные крыши их уже украсились бахромой ледяных сосулек. В одном углу ограды работники пилили дрова. Ермоха — в черной мерлушковой шапке и все в том же стареньком козлином ергаче, в котором привык его видеть Савва Саввич уже многие годы. На этом ергаче и шерсти-то давно уже нету ни клочка, он настолько прокоптился дымом костров, просмолился дегтем и варом, что уж не льнет к нему ни пыль, ни сажа, и кажется, что не будет ему износу, как и самому Ермохе. Все такой же крепкий, жилистый, проворный на работе, он вроде и не стареет, только борода стала совсем сивой, а усы пожелтели от курева.

Савва Саввич частенько наблюдал, как трудятся его работники. Вот и сегодня он видел, что пилить они начали чуть свет и только один раз присели на чурки, покурили — и снова за работу.

— Молодцы, ребятушки, молодцы, — благодушно улыбаясь, вслух сказал Савва Саввич.

— Что такое? — спросила Макаровна, хлопотавшая у жарко топившейся печки-плиты.

— Про работника я, про Ермоху. Молодец, говорю, хоть и жрать здоров, чертяка, зато уж и работать удалец. Сам зря не просидит и другим не даст.

Между тем работники перестали пилить. Никита погнал лошадей на водопой, а Ермоха принялся колоть топором напиленные чурки. В это время в раскрытые ворота въехали трое в кошевке, запряженной парой гнедых лошадей, правил ими бородач в козьей дохе и мохнатой шапке. От взмыленных лошадей валил пар, тускло блестел на них медный набор сбруи. У крыльца ямщик лихо осадил, туго натянув вожжи, оглянулся на пассажиров — двух белогвардейских офицеров.

Первым выскочил из кошевы молодой, рослый сотник в новеньком желтом полушубке и серой папахе с белой зубчатой кокардой.

— Сын приехал, Иннокентий! — радостно воскликнул Савва Саввич и, вскочив, с грохотом опрокинул табуретку, на которой сидел.

— Кеша! — воскликнула Макаровна и, откуда прыть взялась, как была со сковородником в руках, так и кинулась навстречу сыну, опередив старика. А Иннокентий, звякнув о порог шашкой, уже зашел в коридор.

— Кеша, сыночек мой! — Макаровна с ходу кинулась сыну на грудь, пригибая его к себе за шею, плача и смеясь одновременно, целовала его в захолодавшие щеки и в тонкие, пропахшие табаком губы.

— Хватит тебе, — тормошил ее Савва Саввич, — совсем запленовала сына. Дай хоть взглянуть на него. Я его ишо и не видел офицером-то. Ну, здравствуй, сынок, здравствуй, ваше благородие!

Иннокентий трижды облобызался с отцом и лишь тогда вспомнил о своем спутнике, который, стоя у дверей, молча наблюдал семейную встречу. Посторонившись, Иннокентий представил отцу незнакомца.

— Это, папа, сослуживец мой и друг подъесаул Березовский, знакомьтесь.

Среднего роста, чернобровый, с большим горбатым носом и карими навыкате глазами, подъесаул кивнул старику, назвался Анатолием Борисовичем.

Савва Саввич пожал смуглую, твердую руку офицера и, волнуясь от охватившей его бурной радости, зачастил скороговоркой:

— А я сегодня кровь во сне видел! Вот оно, в руку сон-то. Раздевайтесь, гостюшки дорогие, одежу вот тут вешайте, а оружие-то, оружие… в горницу можно. Где Настасья-то, Макаровна? Пусть она на заимку-то не едет сегодня. Кличь Матрену, да накрывайте живее на стол. А я к Трофиму живой ногой, за Томилиным его спосылаю, да ишо кое-кого пригласим к вечеру. Проходите в горницу, проходите. Кучера-то накорми, Макаровна.

К вечеру, после сытного семейного обеда с выпивкой, собрались гости: поселковый атаман Демидов, начальник станции Жданович, Христофор Томилин, Агей Травников, Кузьма Крюков — все с женами, разнаряженные по-праздничному. Сидели на стульях, на креслах и табуретах, служивые — в переднем углу. Не было лишь Семена, месяца два тому назад уехал он на излечение к какому-то бурятскому шаману.

Иннокентий лицом походил на отца: такой же синеглазый, высоколобый, с большими залысинами на висках. Очень польщенный всеобщим вниманием к нему, щеголяя офицерским чином и осведомленностью в военных делах, рассказывал он о последних событиях в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

Слушали его внимательно, даже Жданович, более других осведомленный в делах политики, читающий газеты, и тот весь обратился в слух, сидя в глубоком кожаном кресле. А Савва Саввич, гордясь сыном, украдкой поглядывал на гостей и, читая во взглядах их уважение к Иннокентию, так и цвел в счастливой улыбке.

Только старший сын Саввы Саввича, смуглолицый, чернобородый Трофим, вел себя несколько иначе. Хмель у него от сегодняшней выпивки уже прошел, и Трофиму хотелось, чтобы Иннокентий кончил скорее свои рассказы, да и приступить бы к ужину, к выпивке. Не вытерпел Трофим, на цыпочках, чтобы не стучать сапожищами, во второй раз отправился на кухню, где его жена Анисья, вместе с Настей и вездесущей Марфой Дидючихой, помогали Макаровне готовить ужин.

На кухне дым коромыслом, на раскаленной докрасна плите шипит, клокочет, жарится и варится говядина, поросятина, индюшки. Вкусно пахнет жареным мясом и луком. Больше всех суетится, хлопочет Макаровна, то и дело слышно:

— Анисья, котлеты-то переверни да покроши еще луку. Игнатьевна, как у тебя пироги-то? Смотри, не подгорели бы. Настасья, занеси ишо пельменей с решето. А ты чего опять приперся? напустилась она на Трофима.

— Узнать, маменька, как у вас тут дела-то идут?

— У нас все на мази, ишо немного — и подавать можно.

— Кеха наш насчет власти разъясняет старикам и все такое прочее. Да-а, маменька, какой у меня братец-то, погоны серебряные, три звездочки, сотник по-нашему! Даже штаны на нем какие-то особенные, синего сукна, колени в обтяг, а кверху широкими пузырями, галифе называются, а лампасы-то атласные.

— Завидно? — Макаровна обернулась к Трофиму, улыбаясь вытерла фартуком вспотевшее лицо.

— Да нет, маменька, я к тому, что ведь он небось сотней командует, сто двадцать человек у него под началом таких вот, как я, гавриков! Шутейное дело!

— А кто его выучил, на ум-то кто его наставил?

— Само собою, маменька, рази ж я не понимаю.

— То-то же, иди к гостям-то.

— Сейчас-то, маменька, родимая, ты вот на радостях-то удружи мне чарочку, чтобы, значит, за здоровье братца благородного, ну и за ваше то же самое.

— Ладно уж, налей ему, Анисья.

Выпив, Трофим крякнул от удовольствия, вытер ладонью усы и снова на цыпочках в горницу.

А там Иннокентий рассказывал, что Москва, Петроград и центральные губернии России все еще находятся под властью большевиков, но они доживают последние дни. Они окружены со всех сторон войсками белых армий, которыми командуют боевые, прославленные генералы. Кроме того, войскам Временного правительства помогают союзники, четырнадцать держав — союзниц России.

Одобрительный шумок зашелестел в горнице, а Савва Саввич спросил:

— А кто же у нас теперь главный-то управитель?

— Верховный правитель теперь адмирал Колчак, резиденция его находится в Омске. Ну а в областях по-прежнему будут управлять губернаторы и атаманы. Вот у нас, к примеру, создан войсковой казачий круг, войсковым-наказным атаманом является известный вам генерал-лейтенант Семенов Григорий Михайлович.

— Знаем Семенова, — усмехнулся Савва Саввич, оглаживая бороду, — даже и помогали ему попервости-то, как он объявился, неплохо. Шесть коней первеющих выставил я ему без копеечки, да и продуктов, и одежи, и другого прочего немало. А скажи, сынок, какое теперь будет за все это вознаграждение?