— С ума ты сошел, перестань, — упрашивал он сотника, пытаясь удержать его за руку. Тут подскочил Зарубин, вдвоем они заломили сотнику руки за спину, связали их ремнем. Но и связанный, сотник продолжал отбиваться, успел пнуть Зарубина, а хорунжему плюнул в лицо со словами: «Трус, изменник!»
Но он уже ослаб от борьбы, не мог сопротивляться. По лицу его бисером катился пот. Тяжело дыша, он привалился к стене спиной, глядел, как есаул под диктовку Бородина писал что-то на листке, вырванном из блокнота. Зарубин снимал с вешалки офицерское оружие, помогавший ему в этом Семенихин оглянулся на сотника, взгляды их встретились.
— Чего медлишь?.. Стреляй, гад! — прохрипел, задыхаясь, сотник. Серые отчаянные глаза его искрились злобой. — Убивайте… Но помните… за нас вы… сучье отродье… шкурой своей… поплатитесь…
— Не пугай, мы не из пугливых. — Семенихин подошел ближе, глянул на сотника в упор, губы его расплылись в презрительной улыбке. — Успокойся, сотник, убивать мы вас не собираемся.
— Так я тебе и поверил.
— Можешь не верить, дело твое. Отвезем под конвоем до Борзи и отпустим. Но предупреждаю, — Семенихин посуровел глазами, погрозил сотнику пальцем, — если заявитесь сюда вторично, тогда уж на себя пеняйте. Хорунжий, развяжите сотника и собирайтесь быстрее в дорогу, вон уж и карета для вас подана. А за оружие просим извинить, оставим у себя, на память о встрече.
Вскоре вместительный, на железном ходу, тарантас, куда курунзулаевцы усадили разоруженных офицеров, затарахтел по Борзинскому тракту, подпрыгивая на ухабах и комках мерзлой земли. На конвоирах — казачьи шинели с погонами прежних полков и кокарды на папахах. Старший конвоя — старый казак Акиндин Матафонов — накрепко запомнил строгий наказ Семенихина: высадить офицеров не доезжая до Борзи верст пять и возвратиться обратно.
В то же время посыльный Семенихина разыскал вахмистра карателей, передал ему записку есаула, где было написано:
«Вахмистру Белокрылову. Срочно.
В силу изменившихся обстоятельств, я вместе с сотником Бянкиным и хорунжим Каревым выезжаю в Александровский Завод.
Вам приказываю выступить из Курунзулая в поселок Озерная. Ночевать там и завтра прибыть в Борзю, в распоряжение командира части.
Есаул Звягин».
Как только отряд карателей выбыл из села, курунзулайцы собрались к Самуилу Зарубину, где после короткого совещания согласились с предложением Семенихина: сегодня же уходить в тайгу, в падь Алтагачан.
Так в глухой таежной падушке возникла зимовка первой группы повстанцев, получившая название Алтагачанской лесной коммуны и ставшая вскорости революционным центром восточного Забайкалья.
ГЛАВА II
Далеко, за сотни верст от Амурской железной дороги, на берегу буйной студеной Тынды приютился постоялый двор Шкарубы. Здесь, на Тынде, кончилась колесная дорога от станции Большой Невер, и дальше, на Алуген и прииски Верх-Амурской компании Дейбеля, тянулись горные тропинки, протоптанные ногами старателей-золотнишников. Всякого рода грузы доставлялись туда зимой, по санному пути.
Четвертый день на постоялом дым коромыслом: гуляют приискатели. За окнами синеют сумерки, но в просторной, как сарай, заезжей избе светло от висячей лампы-«молнии», шумно и весело.
Сам хозяин постоялого — приземистый, могутный бородач Тимофей Шкаруба — стоит за прилавком, пристроенным в заднем углу, около печки-плиты. Поглаживая пышную черную бороду, с довольным видом любуется Шкаруба на гулеванов-приискателей. Их восемь человек, обросших бородами, лохматых, прокопченных дымом костров. Радуясь отдыху после дальней дороги, они тешили себя выпивкой, песнями и пляской до упаду. Водку они черпали кружками прямо из ведра, что стояло на столе перед ними, закусывали соленой капустой, пшеничными калачами и вареной бараниной. От обильной выпивки двое уже спали на нарах, третий густо храпел на полу, положив под голову кулак. Пятеро еще держались: сидя за столом, разговаривали, о чем-то спорили. Пожилой сивобородый Микула Несмиянов, прозванный «Бедой» за частые неудачи в жизни, уже который раз заводил песню:
Голова ль ты моя-a у-у-дала-я.
Долго ль буду тебя-a я носи-и-ить.
Он то затихнет, клонясь головой к столу, то снова вскинется, как испуганный конь, — прохрипит сиплым с перепою голосом:
Ты судьба ли моя-a лиходейка,
Долго ль буду с тобой, судьба, жить.
Бодрее других держался старшой артели Яшка Мельников, по кличке «Гагерь», плечистый, высокий детина, кудрявый, как молодой барашек.
Весело сегодня Яшке, буйным задором искрятся карие улыбчивые глаза, раскраснелось потное, загорелое лицо, обросшее черной бородой.
— Чего ты завел, как на похоронах! — крикнул он Микуле и, выскочив из-за стола, тряхнул кудрями, — А ну, братва! Заводи веселую, ребятё. — И под веселый, с присвистом напев, под стукоток ложками пошел по кругу, припевая:
Ребятё, вы ребятё,
Камушки сбираете,
Сару добываете.
На Яшке грязная кумачовая рубаха, подпоясанная сатиновым кушаком, на ногах добротные ичиги и, мечта и гордость приискателей, широченные плисовые штаны.
Лихим плясуном был Яшка, но тут хлебнул много лишнего, потому и не слушаются его одеревеневшие ноги, не хотят ни вприсядку пуститься, ни отстукивать залихватскую чечетку. Топчется Гагерь на одном месте, как бык на льду, трясет кудрями, заливаясь счастливым смехом, и, перестав плясать, шатаясь, идет к хозяину.
— Михайлыч, Тимофей Михайлыч, — бормочет Яшка, тяжело опускаясь на стул, — наробились за летечко-то, вот они, ручки-то, какие, гляди! — Яшка кидает на стол, кажет хозяину черные, в твердых мозолях ладони. — А сколько я этими руками земли повыкидывал. Несвышным к земляной работе впятером не выкидать за день, сколько я один выкидывал. Зато есть на што и попить теперь, погулять с друзьями, вот оно, золотце-то.
Яшка расстегнул воротник рубахи, вытянул за ремешок висевший на шее тяжелый замшевый мешочек.
— Рассчитаться хочу с тобой за все, что запито, заедено…
Волчьим блеском загорелись глаза Шкарубы, в руке его мелко задрожало блюдечко, когда Яшка кинул в него щепоть золотого песку.
— Хватит?
— Спасибо, Яша.
— Мало? По глазам вижу — мало, на еще, жадюга, не жалуйся на Яшку, да налей-ка мне еще черпачок, в горле пересохло.
До поздней ночи пировали приискатели, и, когда всех повалил сон, хозяин отвел Яшку, уложив его на нары, укрыл своим тулупом.
Утром Шкаруба поднялся, как всегда, чуть свет. Еще не взошло солнце, иней лежит на заборах, на крышах домов и амбаров, холодком тянет с Тынды, а Шкаруба уже бродит по ограде, обнесенной высоким крепким забором, проверяет тяжеловесные замки на амбарах. Большое хозяйство у Шкарубы, в этих амбарах хранятся у него и пушнина: шкурки белок, лисиц и соболей, и большие запасы муки, овса, мяса, и бочки со спиртом. Всего имеется вдоволь для заезжих и захожих приискателей, для торговли с тунгусами.
Осмотрев хозяйство, Тимофей идет в заезжую избу, в ту половину ее, где живут его работники.
Когда хозяин вошел в избу, работники — тщедушный одноглазый Сидор и белобрысый глуповатый Глебко — сидели за столом, завтракали, обслуживала их заспанная, повязанная пестрым платком, сердитая спросонья работница Фекла.
— Долгонько прохлаждаетесь, — вместо приветствия проворчал хозяин, оглядывая избу, — белый день на дворе-то, а вы еще только чаюете.
— До свету поднялись, — ответил Сидор, вставая из-за стола и крестясь в передний угол, — Глебко вон и коней напоил, а я им овса задал. Куда ехать-то сегодня, по сено, што ли?
