— Ох, едва ли.

— Что «едва ли», к нам вон с Клину приехал человек, специально брата уговаривать вернуться. Ну и рассказывает, что в Клину у них трое вернулись домой, с Базановой сколько-то человек, и ничего, винтовки отвезли в станицу, сдали, и всего делов. Живут теперь дома, хлеб сеют.

— А что, ежели и нам по той же дорожке?

— Бросьте вы ерунду городить! — взъярился Павел Вологдин. — Генералов слушаете, а их не слушать, а бить надо в хвост и в гриву.

Возгорелся спор, а Фадеев попрощался с курунзулаевцами и ушел. Егор узнал своего сослуживца, шемелинского вестового, хотел подойти к нему, поздороваться да спросить, верно ли, что он сын богатого казака, но постеснялся. А Фадеев, отойдя недалеко, свернул в проулок, остановился. Оглядевшись вокруг, вытянул из-за пазухи полпапуши табаку-зеленухи, размял ее в только что опорожненный кисет и, сунув туда же новую шемелинскую листовку, зашагал в соседнюю улицу. Знал Фадеев, что и там сидят на завалинках партизаны из других взводов курунзулаевской сотни, надо всем растолковать про посулы Шемелина.

К вечеру этого дня партизан Курунзулая и Онон-Борзи как подменили, — растревоженные рассказами Фадеева и еще какого-то Малютина, они собирались во всех дворах, на задворках, разговаривали, спорили, по рукам ходили шемелинские листовки. Так длилось до поздней ночи.

На следующий день, ранним утром, командир 3-й курунзулаевской сотни Иван Ваулин и 2-й онон-борзинской Владимир Машуков сидели за самоваром, пили чай.

Машуков только что налил себе третий стакан, как на крыльце послышался топот ног и в дом вихрем ворвался Павел Вологдин.

— Чаи распиваете, — зло выкрикнул он, хлопнув дверью, — а там такое творится!

— Чего такое? — Машуков вскочил из-за стола.

— Такое, што обе сотни наши уходят к черту, Демидко Фадеев да Малютин взбулгачили их…

Дальнейших слов Машуков уже не слушал, оба они с Ваулиным, на ходу надевая шинели, шашки и наганы, выскочили на улицу, где уже, один другого догоняя, мчались конники. Все они в полной боевой готовности, кони завьючены по-походному.

— Куда? Стой! Стрелять буду! — крикнул Машуков, хватил за повод одного из партизан. — Куда бежишь? Ну!

— Не нукай, не запряг ишо, пусти! — Молодой, безусый парень даже плетью замахнулся на Машукова, но, увидев, как тот выхватил из кобуры наган, опустил руку, признался: — В станицу свою едем, по домам, стало быть.

— Кто разрешил?

— Никто, сами себе разрешили.

— Да вы что, с-сукины дети, предатели…

— Ты не ори на меня, со старших спрашивай, а мое дело десятое.

— Где у вас сбор?

— Не велено сказывать, да ладно уж, там вон, у поскотинных ворот.

— Слазь с коня!

— А как же я…

— Пешком дойдешь до поскотины, там его получишь, живо!

Когда Машуков прискакал к поскотине, там шумела, как на базаре, толпа. Многие, привязав коней к поскотине, сидели в сторонке, курили, поджидая, когда съедутся остальные. Увидев Машукова, все поднялись, толпа расступилась, пропуская командира на середину, и вновь сомкнулась вокруг него, притихла.

— Что это такое, товарищи, что вы задумали? — Не сходя с коня, Машуков окинул своих станичников разгневанным взглядом. — По домам вам захотелось, за бабьим подолом прятаться, трусы! На милость врагу сдаваться наладились! Думаете, помилуют вас за измену революции? Да они перестреляют вас всех до единого. Бросьте эту затею позорную, вернитесь, пока не поздно…

— Подожди, командир, дай мне сказать, — выступил высокий, широкоплечий бородач, в батарейской, с красным околышем, фуражке и с красными же петлицами на отворотах шинели. — Ты нас трусами не обзывай. Не трусы мы и революции сроду не изменяли, а завсегда служить ей рады. А что уходим, так в этом вы сами виноваты. Сомустили нас на восстание, а где оно? Заманили в тайгу, куда и ворон костей не заносил, и боитесь теперь носу показать белым. А они за это дома наши сжигать сулят, детишек наших, отцов да матерей казнить. Вот через это и уходим. Зачнете воевать с белыми по-настоящему, тогда мы сызнова к вам. А пень колотить да день проводить не согласны мы.

Сразу же гулом множества голосов всколыхнулась толпа.

— Не согласны-ы!

— Домо-ой!

— Обманули нас!

— Кончай разговоры, хватит.

Как бичом хлестнул по толпе чей-то зычный командирский голос:

— По коня-ам!

Сразу же кинулись разбирать лошадей, миг — и все уже в седлах, выезжают за ворота поскотины, строятся. У двоих на заводных конях приторочены станковые пулеметы. Напрасно метался среди них взбешенный до крайности Машуков, уговаривал, ругался, грозил, но его никто уже не слушал.

Продолжая ругаться, Машуков спрыгнул с коня, отдал его подошедшему хозяину и тут увидел Ваулина.

К великому удивлению Машукова, Ваулин тоже был на коне и во всеоружии.

— А ты куда? — с дрожью в голосе спросил его Машуков.

— Туда же, куда и все.

— Ка-ак! — страшно округляя глаза, вновь вскипел Машуков. — Заодно с ними, да я тебя!..

— Тише, тише! Чего разорался-то, разберись сначала.

— Ну!

— Вот тебе и «ну». Я куда один без них-то? К Киргизову явлюсь, как полководец без армии? Вот и решил ехать с ними и попробовать уговорить их, — может, одумаются, и хоть не все, да вернутся. Ты не горячись, а седлай коня и туда же.

А сотни, построенные по трое вряд, уже рысили по дороге, командовал ими расторопный фронтовик, бывший урядник Филатов.

— В гроб вашу… в печенку… гады, — глядя им вслед, ругался Машуков. Но гнев его уже поостыл, и в душе он соглашался с доводами Ваулина, что надо ехать туда же, попытаться вернуть их обратно. А Ваулин, понимая душевное состояние товарища, как раз и заговорил об этом.

— Остынь, руганью тут не поможешь. Садись ко мне сундалой[23], едем на фатеру, почаюем на дорогу, заседлаешь коня — и ходу. К обеду догоним, никуда они не денутся.

Продолжая ругаться, Машуков запрыгнул на коня позади Ваулина, поехали в село.

Уже подъезжая к квартире, увидели вышедшего из соседней ограды Егора Ушакова.

На ходу спрыгнув с коня, Машуков подозвал к себе Егора, спросил:

— Так ты, Ушаков, остался, значит?

— Так точно.

— Кто еще с тобой?

— Пятеро нас: Павел Вологдин, Гаврило Васильев да ишо двое онон-борзинских.

— Та-ак. Тогда вот что, Ушаков, все пятеро седлайте сейчас же — и в Богдать, к Киргизову, передай ему на словах, что тут произошло.

— Слушаюсь.

— А про нас с Ваулиным скажи, что едем туда же, к сотням нашим, постараемся усовестить их, сломать эту амбицию ихнюю. Так и передай Киргизову, что живы не будем, ежели не вернемся вместе с ними, понял?

— Понял.

— Выполняй, что приказано.

— Слушаюсь!

В Богдать Егор и четверо его соратников прибыли во второй половине дня. По красному флагу у ворот ограды быстро нашли штабную квартиру. Привязав коней к забору, все пятеро вошли в дом, где находились Киргизов и Бородин. Оба они сидели за столом, склонившись над бумагами, что-то вычерчивали там, когда пятеро партизан, не спросившись, ввалились в комнату и, сняв шапки, поздоровались.

— Здравствуйте, — оторвавшись от бумаг, ответил Киргизов и, увидев Егора и Вологдина, заулыбался: — A-а, сослуживцы мои, аргунцы лихие, с чем пожаловали?

— С вестями хорошими, век бы их не было, — хмуря брови, ответил Вологдин. — Доложить явились, что ушли обе наши сотни, вторая и третья.

— Как это ушли, куда?

— Известно куда, в станицу свою, по домам, стало быть.

— А командиры ваши — Машуков, Ваулин?

— Туда же последовали, за ними. Уговорить их надеются, назад возвернуть, только навряд ли.

— Вот так фунт! — Киргизов переглянулся с Бородиным, тот, ничего не говоря, покачал головой. Багровея в скулах, Киргизов обернулся к Вологдину, повысил голос: — А вы-то куда смотрели, почему допустили такое безобразие? А еще большевиками называетесь, растяпы!