— Ка-ак, Машукова? Не может быть.

— Наврали небось?

— Ведь Машуков-то против был того, чтобы сдаваться белым.

— Он и был против, с отрядом своим в лесу находился, а как услыхал про аресты да про расстрелы эти, и хотел выручить своих, ослободить. Ночью сам пошел в разведку, да и засыпался, попал прямо в лапы волкам.

— Вот оно што… Ну а про тех семерых-то, которых увели от нас третьеводни, слыхали что-нибудь?

— Слыхали, полегли все семеро. Повели их по Борзинскому тракту и на Усть-Курлыче прикончили, шашками рубили их, стервуги.

— Боже ты мой, свои — своих же русских!

— А верно ли это, откуда вы слышали-то?

— Сегодня утром при нас разговор был. Они же, казнители-то, и рассказывали, да ишо парнишка Матафонов записку ухитрился мне сунуть, успел я прочитать ее и выбросил незаметно.

Молча расходились узники по своим местам. Теперь уж никто из них не сомневался, что всех их ждет неминучая смерть.

Снова сидит Ефим, руками упираясь в пол, а спиной привалясь к стене. В глазах мерещится шеренга палачей, вот они выстроились шагах в десяти, вскинули винтовки, целятся прямо на него. А может, они кинутся на него с обнаженными шашками.

— Ох, что же это такое! — с глухим стоном вырывается у него, и, дико поводя глазами, оглядывается он вокруг и повсюду видит серые, измученные страшным ожиданием лица товарищей. «А что, если вечером загасить свечу, всем сразу вышибить окна, — может, кто и спасется! — Но он тут же и отвергает эту мысль: — Не-ет, ничего не выйдет, караул у них вокруг усиленный, с пулеметами, перебьют всех. Лучше уж, как поведут ночью. Надо будет сговориться и сигануть во все стороны, ведь сбежали же Ваулин-то с Новокрещиным. Да и сколько раз ворожили мне на руке и на картах, всегда долгую, хорошую жизнь предсказывали, сбегу!»

Маленькая искорка надежды загорелась в душе Ефима, он старался раздувать ее, убедить себя, что так вполне может случиться, и от этого хоть немного, но затихал ужас перед надвигающейся смертью.

А ночью увели новую партию обреченных. К концу четвертого дня в школе осталось шесть человек. Измученные страшным ожиданием, исхудавшие, с воспаленными от бессонницы глазами, молча сидели они, дожидаясь своей участи. Лишь изредка то тот, то другой вскрикнет, простонет, забывшись в короткой полудреме, или обронит одно-единственное: «Скорей бы уж» — и опять тишина, гнетущая, усиливающая уныние тишина.

Перелом произошел и в душе Ефима: недавнее чувство страха сменилось ленивой апатией. Лишь по ночам сон не сон, сплошной кошмар: расстрел, попытка бежать, а ноги как приросли к земле. Просыпался в холодном поту и принимался курить. А днем какая-то сонная одурь, тупое безразличие ко всему, в голове не мысли, а обрывки мыслей. Часами сидел, уставившись глазами в одну и ту же точку — гвоздь в стене.

«Гвоздь, к чему он тут? — уже который раз дивится он про себя. — Выдернуть бы его… Чего это дверь-то скрипит в коридоре? Жиром бы ее тарбаганьим… Да-а, жиром, если ичиги промазать, забыл сказать Митьке-то… Большой стал… пахарь… сапоги бы ему… Да-а, сапоги, какие сапоги?» И так целый день; то забудется ненадолго в тревожном полусне, то, очнувшись, снова уставится глазами на гвоздь в стене.

Ночью Ефим очнулся от дремы, заслышав в коридоре уже знакомый топот ног, звяк оружия; в замке заскрежетал ключ.

— За нами пришли, — торопливо зашептал он, придвигаясь к Сафьянникову. — Помни, как условились, знак подам, кашляну — и не робей, в разные стороны!

Дверь раскрылась, и вошедший в класс дружинник начал вызывать по списку. Ефима вызвали последним.

Мысль о побеге окрепла в сознании Ефима, придала ему бодрости, решимости действовать.

«Бежать, — сверлило в голове, — бежать во что бы то ни стало, ночь, темень, самый раз».

Не знал ни он, ни его товарищи, что после побега Ваулина с Но-вокрещиным семеновцы уводили людей на расстрел связанными попарно. Понял это уже в ограде, когда дружинник начал вязать ему руки за спину, другим концом этой веревки дружинник скрутил руки Сафьянникова, попробуй сбеги теперь.

— Все, Иван, конец нам, прощай, братик, — только и сказал он упавшим, слабым голосом. Не было у Ефима в этот момент страха перед смертью, — чувство великой усталости овладело всем его существом, а в голове шум и все та же путаница мыслей.

Связанных по двое узников вывели из ограды, погнали улицей в сторону кладбища. Темнота, хоть глаз выколи. Ноги у Ефима еле гнутся, как деревянные, а на дороге камни, комки засохшей грязи.

— Чего же они в эдакую темень, — ворчит он, спотыкаясь то и дело, — не могли уж дождаться утра.

Дорога потянулась в гору, вот и кладбище, огороженное тыном, городьба местами разрушена, даже в темноте видны большие прогалы, белеют новые кресты. Миновав его, ведут все дальше и дальше.

— Стой!

Конвоиры перебегают все в одну сторону, быстро выстраиваются шеренгой, чакают затворами.

— Взво-од… пли!

Залп. Веревка дернула Ефима, потянула вниз. Падая, он ударился головой обо что-то твердое, крякнул от боли. Догадываясь, что упал он не то в канаву, не то в широкую борозду, Ефим пошевелил плечами, ногами, удивился про себя, что не чувствует никаких ран. После второго залпа, судорожно дернувшись всем телом, затих Сафьянников. Впереди еще кто-то стонет, кто-то хрипло просит: «Добейте…»

Слышно, подходят ближе. Грохнуло над самой головой Ефима, огнем опалило левую щеку, еще выстрел, еще, еще, и все смолкло. Короткая команда, топот ног все дальше, дальше — ушли.

«Живой, даже и не раненый, кажись!» И веря и не веря в случившееся, Ефим приподнял голову, огляделся вокруг, прислушался, — тихо, ушли.

Усиленно заколотилось сердце, теперь бы отвязаться от мертвеца, но как? Руки так крепко стянуты за спиной, что ключицам больно, а мертвый Сафьянников не хочет отпустить живого друга…

И снова ужас охватил Ефима: не отвязаться — утром увидят и добьют.

Но страх этот и страстное желание жить придали ему силы, энергии.

Повернулся головой к ногам мертвеца, упираясь в землю, дернул что было силы, еще, еще. Веревка на своих руках чуть подалась вниз, ближе к локтям. А ну еще раз, еще. Снова повернулся к голове убитого, понатужился и дотянулся до узла на левой руке мертвеца. Долго, обламывая ногти, теребил, распутывал узлы и наконец-то вздохнул облегченно-радостно: отвязался, слава те господи, свободен, теперь надо уходить скорее, но куда?

Сидя рядом с убитыми товарищами, огляделся вокруг, раздумывая: куда же теперь идти?

У них разъезды повсюду рыскают, увидят со связанными руками, враз догадаются, убьют. Да и тут вокруг заставы, секреты. Нет, лучше всего домой.

Поднимаясь с земли, попрощался с убитыми и, волоча за собой веревку, пошел. Крадучись, задворками добрался до своей усадьбы. Теперь, чтобы пройти дворами в ограду, надо перелезать через прясла, но со связанными руками трудно пришлось, ухватился за верхнюю жердь зубами — полез, удалось. Со второго прясла сорвался, упал, больно зашиб колено. Кое-как добрался до ограды, но тут его еще издали учуяла собака, залаяла, кидаясь навстречу.

— Соболько, Соболько, — прохрипел Ефим, переваливаясь через последний, низенький забор. Узнал кобель хозяина, подбежал, ласкаясь, завилял хвостом.

Ефим тихонько обошел ограду, осмотрел предамбарье: ни коней чужих, ни седел не видно. Подошел к окну, возле которого спит его Аграфена, головой постучал в раму.

— Груня!

В оконном стекле показалось и скрылось белое лицо, послышался мягкий стук по полу босых ног.

Ефим быстрым шагом — на крыльцо, сказал сдавленным шепотом:

— Я, Груня, открывай.

Дверь в сени раскрылась, и Аграфена, чуть не сшибив Ефима с ног, кинулась ему на грудь:

— Ты, живой! — А в голосе слезы и радость. — Да как же это?

— Тише, Груня, тише. — Ефим боком протиснулся в сени. — Закрой дверь-то, сбежал я, из-под расстрелу сбежал.

— Господи…

— Тише, чужих нету в доме?

— Нету…

— Тащи сюда лампу да ножик захвати.