— Кончай разговоры, тихо-о! — призывая к порядку, Сорокин постучал кулаком по столу. — Былков, прижми язык! Чего расходился там, лахудра непутевая! Гантимуров, тебя што, это не касаемо? Ну и народ, никакого сладу с ними, тише прошу! Слово имеет командующий наш, товарищ Журавлев.

Тут же, на ступеньках крыльца, навалившись грудью на эфес шашки, понурив чубатую голову, сидел Матафонов. Одолевали его мрачные думы о семье, о постигшем ее несчастье. О себе он уже и не думал и в душе был даже рад, что Журавлев снял с него тяжесть командования полком. В этот момент он и не походил на боевого партизанского командира, это был глубоко несчастный, страдающий отец семейства, и все помыслы его были о них — о детях, о жене: как-то они там теперь? Кто приютил их, сумеет ли Авдотья прокормиться с ребятишками, одеть, обуть их, прожить с ними в чужих людях? Больше всего жалел Василий младшую дочурку Анютку, так и стоит она у него перед глазами, протягивает к нему пухлые ручонки, черноглазенькая, носик пуговкой.

Василий сидит, глухо, надрывно кашляет и не слушает, что говорит Журавлев. А тот так и режет словами:

— Больше всего досадно то, что полки эти у белых состоят почти сплошь из дружинников. Вы хорошо знаете, что казаки в номерных полках Семенова и дружинники — это далеко не одно и то же. Первые — это мобилизованные против своей воли, поэтому они и воюют неохотно, они спят и видят, как бы поскорее домой вырваться, а много таких, что к нам перейти стремятся, и рано или поздно все они будут в наших рядах. А вот дружинники — это совсем другие люди, эти бородачи почти все добровольцы из богатых казаков, наши классовые враги, они будут биться с нами до последнего вздоха. Вот кого выпустили мы из своих рук по вашей вине…

После Журавлева слово попросил председатель ревтрибунала Илья Мартюшев, небольшого роста, худощавый, седенький старичок, с остренькой, как хвост у редьки, бородкой. На восстание Мартюшев пошел с двумя сыновьями: Иваном и Алексеем.

— Товарищи, — начал он, поднимаясь на крыльцо, — этого мало, што Матафонова сняли с командиров, судить его надо, и немедленно. Я знаю, что он большевик, вместе с ним в коммуне Алтагачанской был, можно сказать, друзья! Но дружба дружбой, а простить ему такое дело не можем. Виноват он кругом! Ишь, добреньким захотел быть, а из-за этой доброты его тридцать с лишним человек головы свои сложили. Так пусть теперь и он головой своей расплачивается. Судить — и на тот свет отправим, кровь за кровь многих!

Горячая речь старика взбудоражила собрание, раздались голоса;

— Верна-а!

— На распыл его!

— Меня пошлите казнить гада ползучего! — громче всех орал Спирька Былков.

— Тихо-о! — поднял Мартюшев руку, призывая к порядку. — Судить будем сразу, сейчас же, и как вы скажете, так и будет, а теперь проголосуем: кто за то, чтобы расстрелять Матафонова, отходи вправо, а кто не согласен — влево.

Сразу же пришло в движение, заклокотало говором собрание и, как бурный поток, хлынуло в правую сторону. Налево отошло не более двадцати человек, в их числе Ефим Козулин, Макар Якимов, Вишняков и Михей Сапожников.

Бледный как полотно Матафонов стоял на крыльце, он хотел что-то сказать и не мог, лишь прохрипел что-то невнятное, помотал чубатой головой. И тут слово попросил Михей Сапожников.

— Товарищи, — заговорил он, поднявшись на вторую ступеньку крыльца, — вы што, ополоумели? Ну виноват командир наш, а все-то мы правы? Проспали царство небесное, а теперь на одного его вину сваливаем. У меня у самого брат погиб в этом бою… — Голос Михея сорвался, страдальческая гримаса исказила лицо его, он натужно кашлянул и, с трудом взяв себя в руки, продолжал изменившимся тоном. — Родной брат… восемнадцатилетний вьюнош… да-а… И то я против, чтобы казнить Матафонова. Ведь он же не враг нам, свой человек, большевик. У него дом и все хозяйство сожгли семеновцы, детей по миру пустили, а вы его убивать наладились. Да ведь над нами куры смеяться будут, а белые радоваться станут такому злодейству, да уж если на то пошло, становите и меня рядом с ним, как я есть командир эскадрона, убивайте обоих! — Он энергично рубанул рукой воздух. — Убивайте, если совести у вас хватит!

Это так подействовало на партизан, что все они на минутку притихли, затем чей-то неуверенный голос нарушил тишину:

— А ить верно, ребята, чего же это мы, сразу и казнить.

— Ведь он смену просил у нас, — отозвался второй, — на прошлом собрании-то, помните?

— В самом деле, погорячились.

И дело повернулось по-иному, люди словно очнулись от сна, заговорили все разом, зашумели и толпами повалили на левую сторону от крыльца.

И тут нервы Матафонова не выдержали, в полном изнеможении опустился он на крыльцо, закрыл лицо руками, чтобы люди не видели его слез. А они текли из-под ладони, висли на усах.

По предложению Плясова тут же было решено: в наказание за невыполнение боевого приказа спешить Матафонова на три перехода. Против этого никто не возражал.

Снова выступил Журавлев. Он одобрил решение собрания и речь свою закончил предложением избрать взамен Матафонова другого командира.

Собрание выжидающе молчало, один лишь Былков, жестикулируя руками, доказывал что-то сидящему рядом с ним партизану. Сорокин посмотрел в ту сторону, постучал кулаком по столу:

— Былков! Чего там разоряешься? Только одного тебя и слышно, а все остальные как воды в рот набрали. Ну! Сказано вам, што командира нового выбрать надо, так чего же в молчанку-то играть! Коренев, ты што-то вроде сказать намерился?

Долговязый, полулежащий на песке Коренев поднял голову:

— Ничего я не намерился, приснилось тебе.

— Командиром-то кого бы ты хотел?

— Да по мне, что ни поп, то и батько.

— Степана Савватеева! — крикнул кто-то от ворот, и тут, как мешок прорвало, посыпалось отовсюду:

— Уваровского Василия!

— Ивана Чипчеева!

— Алеху Тимофеева!

— Катись-ка ты вместе с ним к едрене Фене-бабушке, нашел кого выставить, контрабандиста бывшего.

— Саламатова!

— Это пахаручку-то[27]? Тоже не лучше Алехи — спиртовоз, пьяница, пропьет весь полк с потрохами вместе.

— Пьяница проспится, дурак никогда. Зато уж и боевой Саламатов-то, герой, можно сказать.

— Не годится!

— Макаршу Якимова!

— Это бывшего трубача-то?

— Его самого.

— Этого можно, пожалуй!

— Конешно, можно, всю войну возле полковника находился, всю ихнюю стратегию изучил!

— Поддерживаю кандидатуру товарища Якимова, — поднимаясь из-за стола, заговорил Киргизов, — боевой командир будет. Помните, под Кунгуровой-то как он отличился? С одним своим взводом удержал сопку, все атаки белых отбил.

— Правильно!

— Даешь Макара Михайловича!

— Якимова, Якимова-а! — закричали со всех сторон и других фамилий уже не называли. Тут слово попросил сам Якимов; легонько раздвигая плечом густую толпу партизан, протиснулся он к крыльцу и, повернувшись лицом к собранию, кашлянул в кулак:

— Товарищи, оно конешно, я вам благодарствую, так и далее. — Он был огорошен столь неожиданным выдвижением в полковые командиры, смущался, теребил руками махорчатый темляк офицерской шашки и с трудом подбирал слова: — Мне такое дело… оно и во сне-то не снилось… даже чудно… Я бы, конешно, с дорогой душой, кабы грамотенка-то была хоть бы мало-мало, вот вить беда-то в чем! — И, приосмелев, оглянулся на Журавлева: — Неграмотный вить я, Павел Миколаич, как есть неграмотный, не гожусь в командиры!

— Как? — удивился Журавлев. — Вовсе неграмотный?

— Ни бе ни ме, — виновато улыбаясь, развел руками Макар. — Ни одного дня не был в школе, не знаю даже, как там и двери отворяются.

— Мда… — Журавлев побарабанил пальцами по столу и, пожав плечами, глянул на Плясова, на Киргизова. — Вот не ожидал такого! Как ваше мнение, товарищи, сможет неграмотный партизан полком командовать?

— А почему бы и нет, — отозвался на это Плясов. — При выборности командиров такое вполне возможно. А потом, здраво-то рассуждая, ведь мы его не в писаря нанимаем, а командиром ставим, был бы вожак боевой. Короче говоря, я голосую за товарища Якимова.