Андрей прислонился к фонарному столбу. Чем дальше читал, тем больше и больше поражался: Степан Романович Грачев пересказывал все идеи и мысли забродинцев по специализации овцеводства, по строительству поселков на участках отгона, но только переносил это на свой совхоз «Зауральный». Он писал:

— Как?! — у Нюры круглые глазенки светились торжеством.

Андрей сложил газету, сунул в карман брюк:

— Можно? Я дяде Базылу прочитаю...

— Как, а?! Ужасно-преужасно, правда?

— Восхитительно... А что если его убить?

— Кого?

— Попа.

У Нюры от удивления и страха приоткрылся маленький ротик.

— Д-да ты... ты что? Повредился? — Она опасливо, словно ища поддержки, оглянулась: полуденная улица была пустынна. — Повредился, да?

Андрей грустно улыбнулся:

— Дуреха ты, Анютка. Как же иначе?! Это динозавры вымирали сами, а этих, — похлопал по карману с газетой, — этих выводить надо... Скажи, где она? А?

Нюра надула губы и, задрав голову с синеватыми после электрической завивки кудряшками, пошла к двери коровника. Бросила, как милостыню:

— В луга уехала. Место для телячьего лагеря выбирать...

«Все равно дождусь!» — неизвестно кому погрозился Андрей, направляясь к Пустобаевым.

Немного позже лежали они с Горкой на Бухарской стороне Урала на горячем песке, подставляя голые, еще белые спины жаркому майскому солнцу. Пересыпая из ладони в ладонь речной золотистый песок, Андрей говорил:

— Что с тобой творится, Георгий? Вид в последнее время такой, что мне всегда хочется погладить тебя по головке. А взгляд... Глаза недоверчивые, как, знаешь, у фининспектора при пересчете скота. За отца переживаешь? Или за себя?

Горка, воткнув локти в песок и подперев острый подбородок ладонями, не отвечал. Андрей смотрел на него с горечью и сочувствием.

— Ты не больно-то переживай, с каждым бывает. Позор, конечно, но в руках себя надо... Да и знаем обо всем только трое.

Георгий молчал, хотя сказать хотелось многое. Сказать то, что он, Георгий Пустобаев, за эти месяцы пережил столько, сколько, пожалуй, не переживал за все предыдущие годы. В родительском доме ему трудно было сейчас жить. В доме погасли даже те редкие минуты общего довольства и радости, которые бывали раньше. Теперь все держались как чужие и, казалось, узнавали друг друга только за столом.

— Что молчишь? Хоть глазами шевели! — Андрей все еще пытался растормошить Горку, вызвать на откровенный разговор.

— Знаешь... — Горка умолк, словно бы взвешивая следующие слова. — Знаешь, я вместо тебя уеду на Койбогар. Возьмем с Запрометовым еще одну отару... Колька решил остаться после школы... Поедем, если ты, конечно, окончательно решишь поступать в училище.

Окончательно. Нет, ничего не решил Андрей окончательно! Это Варька решила, она десять раз обежала всех подружек и сто раз сообщила: «Наш Андрюшка летчиком будет, вот!»

Окончательно — значит, прощай, Граня, навсегда прощай. Он уедет, а прораб Иван Стукалов останется... А Койбогар? Родной Койбогар, где столько пережито, где столько начато... А этот вот раскаленный, с детства знакомый и милый песок уральной косы, с которой так хорошо блеснить судаков и жерехов на раннем-раннем рассвете... Нет, Андрей ничего не решил еще, ничего!

Горка перевернулся на спину.

— Завидую я тебе, — проговорил он и тут же поправился: — Вернее, радуюсь за тебя. А я — вроде сношенного дырявого пима.

— Что так?

— Никому не признавался... На комиссии в военкомате врачи забраковали мое сердце. Белый билет выдадут.

Андрей приподнялся на локте, оглядел его длинное, коричневое, как копченая вобла, тело. «М-да, дружочек, не в коня, видать, корм!»

— Белый билет, говоришь? А ты смени его на охотничий.

— Хорошо тебе смеяться. — Горка встал, стряхнул с трусов песок. — Поплыли? — И он вдруг увидел злые-презлые глаза приподнявшегося Андрея. Испугался: — Ты чего, Андрюх?

— Мне хорошо смеяться?! Да? Хорошо? — Андрей вскочил и страстно стукнул себя кулаком по груди. — У меня здесь уже... уже... черт знает, что у меня здесь из-за вас таких, проклятых! У него сердце, понимаешь, слабое! А у меня — стальное?

Горка пятился перед разъяренным Андреем, не понимая, что того вдруг взорвало.

— Ноет, хнычет! То он в попы засобирался, то в чабаны захотел, то у него сердце ослабло, то... Вас, таких, как ты да твой папаня, надо сызмалу топить. А мы с вами нянчимся, воспитываем, перевоспитываем, на поруки берем, как будто мы, мы вам чем-то обязаны! Тьфу, противен ты мне, друг липовый! — Андрей плюнул и обошел бледного растерянного Горку. Присел возле воды, ополоснул ладони, из-за плеча кинул лютый, режущий взгляд. — Ты, неудавшийся поп, выйдешь перед комсомольским собранием и расскажешь, как дошел до жизни такой. И обо мне скажешь: проглядел Ветланов, прохлопал, и он виноват... Попробуй только сдрейфь! — взвинтил голос, заметив протестующее движение Горки. — Попробуй только, гад! Я тебя своими руками... Или станешь ты человеком, или... — Андрей бросился в реку, распугав вышедших на теплое мелководье мальков.

Вечером Андрей узнал у Нюры, что Граня все еще не вернулась из лугов. Больше Андрей не мог ждать — самые непутевые мысли лезли в голову: с кем она там, почему так долго?..

Он направился за поселок, на дорогу, которая вела в луга. С крутояра видны были деревья, склонившиеся над водой. Они напоминали Андрею терпеливых рыболовов. «А я кого напоминаю?! Я кого ловлю? Сказочную золотую рыбку?.. Филя-простофиля!»

И ему уже не хотелось идти дальше, искать свое заблудившееся счастье. Вернее, хотелось, очень хотелось. Сейчас он страдал от собственной гордыни, от неимоверного самолюбия, ведь его так влекло туда, откуда должна показаться девушка верхом на коне... Простит ли он? Нет! Прощать можно все, но только не измену... Целый месяц не приезжал в поселок, и она — ни письма, как говорится, ни грамотки!..

Сойдя с дороги, Андрей стоял на яру, облитый багряным закатным солнцем. Сзади, шелестя скатами, проехала грузовая автомашина. И вдруг затормозила.

— Андрей!

Стремительно оглянулся. Из кабины грузовика выскочила, побежала к нему, Андрею, девушка с длинной светлой косой. Бежала Граня, прижимая к груди левую руку. Рванулся навстречу — и остановился: ох, уж это проклятое мальчишеское самолюбие! И только не замечает, дурень, что губы прыгают от радости, что в глазах его — весна, что в глазах — весь он.

Схватила его за руки, счастливо выдохнула:

— Наконец-то!

И этим было сказано все.

Он держал ее за плечи и целовал в зеленые влажные глаза, в приоткрытые губы, в щеки, шею. Ни он, ни она не слышали завистливых гудков грузовика — шофер, улыбаясь, стоял на подножке и, не включая скорости, нажимал на сигнал. Махнул рукой, тронул машину. Долго высовывался из кабины: Андрей и Граня медленно уходили по тропке в луга.

Были они там не одни. По некошеной низине, как влюбленные, разбрелись колокольчики и ромашки. Несмотря на поздний час, над цветами ревниво и неустанно жужжали раззолоченные позументами пчелы. А за Уралом лес, озаренный закатным солнцем, горел нестерпимой зеленью. Такой, как Гранины длинные глаза.

1964 г.

На воле свежо и звездно. И тишина. Кажется, мир тих до самоотречения.

Ан нет! В своей конуре громыхнул цепью Полкан, учуяв вышедшего хозяина. Вылез, сладко потянулся, еще слаще зевнул, доведя зевок до длинной стонливой ноты. Понюхал пиджак, накинутый на хозяина, повилял хвостом и вновь залез в конуру. На ближнем дереве проснулась горлинка. С минуту рассерженно укала в гнезде: «ур, ук-р-р!» Будто где-то в отдалении машина пробуксовывала. Ни с того ни с сего, казалось бы, начали орать петухи — кто кого перекричит. Последним проорал крайновский петька, он у них горлопанистый, словно ротный старшина, — с другого конца поселка слышно, как крыльями хлопает и прочищает горло. И снова — великая вселенская тишина. Чумаков постоял середь двора, ни на чем не останавливая взгляда, ни о чем особенном не думая. Так себе, легкие мысли, словно пустой невод. Проснулся, дескать, от утробного краткого гула (полая вода обрушила глыбу яра близ дома), а свежо, потому как дело уже к восходу, хотя на восходе свету пока натаяло — воробью не напиться, поселок добирает последние, самые медовые сны, а ему, Чумакову, спать уже не хочется, верно, старость близится, старые люди мало спят.