— Правда... Можно идти?
— Да, вы свободны...
Из Приречного он выехал поздно вечером. Заколов был, наверное, уже дома — умчался, не дожидаясь Савичева, с попутной машиной.
Свободен... От чего? От всего, чем жил, чем дышал последние десять лет. Десять лет назад он вышел из этого же райкомовского кабинета свежеиспеченным председателем колхоза. Так же вот поздним вечером выехал на санях из Приречного, полный честолюбивых мыслей и широких планов. Но не очень радушно приняли савичевское повышение земляки-сельчане. Вероятно, слишком свежи были у недавнего солдата раны пережитого, слишком ожесточенным казался он людям: в разговоры с ним колхозники вступали неохотно, при нем, как спички на ветру, гасли улыбки. Оттаивал долго, да так, видно, и не оттаял до конца, до сих пор считался черствым сухарем.
А сделано было за десять лет много, ой много же! Не знали в районе более захудалого колхоза, чем забродинский, а теперь... Теперь из того же кабинета он, Павел Савичев, вышел снятым, вышел бывшим председателем одного из самых крепких колхозов области. Сносился сапог, прохудился — за плетень его, в крапиву — не нужен! Обнове всегда радуются. Наверное, порадуются забродинцы и новому председателю... Эх, Вечоркина, Вечоркина!
Процеживая через шафранный снег снежинки, фары нащупали впереди громадные сани с черным в темноте сеном. Савичев высунул наружу левую руку и вращающейся фарой-прожектором пошарил по дороге: шла целая колонна тракторов. Насчитал десять машин с двенадцатью воверх навитыми санями. «Наши! — оживился он. — Шестьсот центнеров сена волокут соседям» В кабину проник устойчивый запах машинного масла, сгоревшей солярки и тронутого плесенью сена.
Савичев дал газ и на первом же разъезде, проделанном в сугробах снегоочистителем, обогнал грохочущую колонну. Остановился, поджидая передний трактор. Тот, как гусеница перед препятствием, порыскал вправо-влево и замер, пофыркивая недоуменно. Из высокой кабины выпрыгнул знакомый широкоплечий тракторист. Лицо Ивана Маркелыча густо заросло щетиной, и казалось оно совсем старым и каким-то очень изможденным.
— Болеешь, что ли, Маркелыч?
Ветланов махнул рукой: не спрашивай, дескать. Он все время сухо и отрывисто кашлял. Подошли другие трактористы. И все были угрюмы. На прокопченных солярочными кострами лицах резко отсвечивали белки глаз, как у углекопов.
Рассказали три дня назад погиб Василь Бережко. Переезжали речушку, и передний трактор, на котором ехали Иван Маркелыч и Василь, провалился. Видно, течение или родники подточили с исподу лед, не выдержал. Василь сразу же вынырнул, а Иван Маркелыч не смог — простреленные ноги судорогой свело. Василь сбросил полушубок — и снова в воду. Три раза нырял, пока не вытащил напарника из кабины. Ивана Маркелыча кое-как вытолкнул, а сам больше не появился. Только через полчаса нашли его под самым трактором.
— Из Приречного звонили в Забродный — никто не отвечает. Везем с собой..
Угрюмое молчание. Жадные затяжки табачным дымом. И тихое подвывание ветра где-то в щелях кабины «газика-вездехода».
— Заберете?
— Заберу...
Четверо трактористов принесли завернутое в брезент длинное тело Василя. Кое-как поместили его на заднем сидении машины. Сняли шапки, когда Савичев сел за руль.
На каждой колдобине труп двигался, ерзал, точно живой, но потом вдруг глухо, мертво стукался головой о металлические борта кабины.
Это была ночь, в которую Савичев совсем поседел.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В холодных гулких сенцах Андрей сколотил верстак и столярничал в свободные минуты. Помогал ему Рамазан. Малыш держал конец дощечки, когда Андрей пилил, подавал гвозди. Они мастерили скворечники. На всех Есетовых и на Андрея по одному — девять штук. Базыл смеялся и пожимал плечами: зачем много?!
— Знаете, сколько у нас песен весной будет! Вы еще не знаете, дядя Базыл!
В тот день, когда Савичев и Заколов были в Приречном на бюро парткома, койбогаровские мастера начали укреплять деревянные домики на длинных шестах.
Андрей сидел верхом на коньке крыши, а Рамазан в бабушкиных валенках и съезжающей на глаза отцовской старой шапке стоял внизу. Прикрепив очередной скворечник, напоминающий со стороны маячную веху, Андрей подобрался к печной трубе и, веселя парнишку, завыл в нее. Из избы, теряя галоши, выбежала бабушка: ни вьюги, ни ветра, а в трубе шайтан воет! Андрей скользнул по скату вниз и рухнул в сугроб. Лежал в снегу, точно неживой. Рамазан покатывался от смеха, с его стриженой головы свалилась шапка.
Бабушка тоже засмеялась и ушла в избу.
Из-за бархана показался трактор с санями, груженными жженым кирпичом. Над кирпичами курилась красноватая пыль, казалось, что они горят. Рамазан, забыв о скворечниках, бросился навстречу. Новые люди на Койбогаре были такой редкостью, что приезд любого гостя встречался с радостью. Правда, в последние дни сюда зачастили тракторы: возили строительный лес, бутовый камень, кирпич и саман, оставшийся от лета. С легкой руки Андрея, здесь решили выстроить чабанский поселок. Тракторист Петр Голоушин долго шарил в карманах фуфайки и стеганых штанов.
— Записка, понимаешь. Куда-то засунул, — наконец нашел, протянул Андрею. — Вот, обязательно велела передать...
«На лыжах хочешь покататься? В девять вечера жду.
Граня»
И — все. Ни здравствуй, ни прощай. С той памятной новогодней ночи Андрей больше не видел ее. Он не знал, как она к нему сейчас относится, но письма ей продолжал писать каждый день. Писал и складывал в угол чемодана. Через много-много лет он отдаст их Гране и скажет.
Нудная это работа — сгружать кирпичи, пахнущие каленой глиной. И долгая. А еще надо натаскать воды в корыто, отару напоить.
Домой Андрей попал поздно. Ворвался в избу, швырнул на стул полушубок, кулаком поймал рукав фуфайки и метнулся в сенцы.
— Варька, там лыжи стояли! — вновь вырос он на пороге горницы.
Девчонка тряхнула косичками и через плечо с уничтожающей гримасой посмотрела на его ноги:
— Ой, а натопта-ал! Тебе веника не было пимы обмести?
Этого Андрей уже не мог вынести. Не считаясь с блеском намытых полов, недобро пошагал к Варе. Она скользнула за спину матери.
— Мам, чего он!.. Сам, наверное, десять раз споткнулся через них, а спрашивает. На дворе возле дверей стоят.
— Ну, подожди, косматка!
Два оконца, как близнецы, тепло жались за высоким наметом, от них желтыми лужицами разлился по снегу свет: Тарабановы были в задней половине избы. Андрей, не снимая с плеча лыж, поскреб по намерзшему стеклу. Мелькнула тень, колыхнулась на окне занавеска.
Андрею стало жарко, и он торопливо расстегнул верхние пуговицы фуфайки. Повел шеей, как от удушья.
Из сенцев вышла Василиса Фокеевна.
— А... Граня?..
— Чай, «здравствуй» допрежь сказать надо, догадки-т нет!
Он, краснея и злясь, извинился, но о Гране больше не стал спрашивать: будь она дома — вышла бы. По тону Василисы Фокеевны понял, что старуха не очень рада его визиту. Но почему? Пристально посмотрел в ее глаза. А у Василисы Фокеевны не глаза, а две пухловатые морщины, в которых ничего не увидишь, не поймешь.
— Упустя время, да ногой в стремя? — Она, похоже, смягчилась. — Поди, час иль более, как ушла. Не тебя ли, голубь, дожидалась, на часы все взглядывала?
Андрей буркнул «благодарю» и, не отвечая на вопрос, побрел к калитке. На улице вскинул руку к глазам: стрелки показывали одиннадцатый час... Где теперь Граня? Не везет, как меченому! Отец говорит: «Не везет только ленивому...» Не из-за лени же опоздал!.. Стоять и ждать возле калитки? А вдруг ей вздумается заночевать у Нюры Буянкиной или у Ирины? Обе, как-никак, учительницы ее, «русачки»... Седлать коня и — на Койбогар!
От калитки уходили два узких неглубоких следа от лыж. Луна затянулась мглой, и Андрею, чтобы не потерять эти чуть заметные полоски, приходилось шагать сильно согнувшись. Палки волочил в одной руке.