Парни хохотали, а Базыл лишь глаза жмурил да неторопливо нюхал табак. Не всегда можно было понять, когда он говорил серьезно, а когда переходил на шутку. Базыл, часто нарочно, еще чаще — случайно, так строил свою речь, что не смеяться было невозможно. На это он не обижался, наоборот, старался ввернуть что-либо еще смешнее.

Балагуря, он ехал впереди, то и дело натягивал поводья, чтобы подождать ребят. Базыл пас овец в барханной степи, в двадцати километрах от поселка. За долгие дни степного одиночества ему, видно, наскучило молчать и думать, думать и молчать. Он рад был выговориться. Сообщил, что заехал в отряд намеренно, посмотреть, как идет заготовка кормов. И при этом добавил: «Сеноуборная — важный мероприятие. У чабана вся работа насморк пойдет, если не будет сена...» И не улыбнулся даже, лукаво блестя щелочками глаз.

Андрею нравились жизнелюбие Базыла, его бесхитростный юмор, рожденный на дальнем приволье. Нравилось, как чабан, сидя боком в седле, болтал ногой в сапоге, наполированном жесткими барханными травами и дужкой стремени; как стряхивал с жидких, скобкой, усов табак. Было в Базыле что-то такое, чего не было ни у Андрея, ни у Горки, ни у других близко знакомых людей.

Вы, мол, суетитесь, ищете места в жизни, а я вот прожил полвека в степи, проживу еще столько, если судьбе угодно, как пас овец, так и буду пасти. И буду планы выполнять, которые вы мне составляете, и буду одевать вас в овчинные шубы, в мерлушковые шапки, в бостоновые костюмы, и буду кормить вас и бараниной, и брынзой. И будет мне хорошо и радостно, хотя рабочий день у меня не семичасовой, и даже не восьми... Круглосуточный, круглогодовой рабочий день у меня. Я никогда не жалуюсь, я только прошу дать мне помощников, потому что я стар становлюсь и по ночам очень сильно болит поясница. Дайте мне в помощники Андрейку и Горку, они молодые, я научу их пасти овец...

Колесом велосипеда Андрей ловил впотьмах дорогу, а она все шарахалась от него, все пряталась в черноте кустов и деревьев. Андрей падал, без огорчения поднимался и, поискав непослушной ногой педаль, снова ехал. Настроение у Андрея было приподнятое. Сенокосчикам привозили аванс, и выпито было крепко, продавец автолавки остался доволен. Правда, Андрей и Горка не хотели пить, дескать, не приучены к этому, но их разожгли, высмеяли. А где рюмка — там и две! И попили, и попели, и поплясали.

А теперь? А теперь, как говорит тетя Васюня, по солнышку в гости, по месяцу — домой! Домой? Пьяным? А ну как отец дома! «Я смотрю на человека так: пошел бы я с ним в разведку или нет?..» Горка, наверное, умнее сделал, свалившись под куст. Едят его сейчас комары, будет завтра в волдырях, но зато никуда не едет, ни о чем не думает... Может быть, к Гране? Пьяным? Какой же он пьяный! Это дорога в ухабах.

Не доезжая до поселка, Андрей окунул в лесной ключ голову. Хотя хмель и бродил еще в нем, вспенивая и мальчишескую удаль, и мальчишескую робость, Андрей окончательно понял, что эта его поездка вызвана не чем иным, как желанием увидеть Граню.

Поселок спал. Чтобы попасть к Граниному дому, нужно было пересечь весь Забродный. Андрей неслышно ехал по улице, стараясь держаться как можно прямее.

Обычный небольшой домик на подклете, с коньковой крышей, каких в приуральских селениях много. Обычный, огороженный плетнем двор с бельевой веревкой из конца в конец. Обычный скворечник на шесте у хворостяных ворот. И вместе с тем — все необычное. Не так просто первый раз в жизни постучать к девушке в окно! Да еще как она этот нежданный стук примет! Да еще не выйдет ли вместо нее кто-то другой! Возле девичьего окна поневоле и слабость в ногах, и сухость во рту.

Андрей, обтирая побелку, прижимался плечом к стене, прислушиваясь к темному одинарному окну. За черными стеклами слышно было, как дышал во сне глухой отчим Грани, Мартемьян Евстигнеевич, как на комоде цокал будильник.

Казалось, едва пальцы дотронулись до холодного стекла, как в окне метнулось Гранино лицо. Минутой позже она звякнула в сенцах откинутым крючком. Помедлив, спросила улыбчиво и сонно:

— Что ж ты там застыл, ровно копыл в полозе?

Чувствуя, как ноги его тяжелеют и словно бы вязнут в речном донном иле, Андрей медленно подошел к двери. В тапках на босу ногу, в халатике, Граня прислонилась к косяку, пряча подбородок в пушистую оренбургскую шаль, накинутую на плечи. Он притянул к себе, теплую и податливую, отыскал губами ее смеющийся рот.

— И целоваться-то не умеешь...

— Научи...

Она отстранилась, вышла из дверного проема.

— Наука не пиво, в рот не вольешь...

Сели под окнами на завалинке. И Андрей уже не смел даже за руку взять Граню. «Наверное, трезвею, что ли? — жалел он, глядя на ее четкий красивый профиль. — Угораздило меня умыться в ключе!» Она повернула к нему белое, обрамленное неубранными волосами лицо. Чего в сощуренных глазах было больше: насмешки или снисходительности?

— Выпивши, никак? Одного только что уложила такого, а тут... Кажется, и зарабатывать не научился, а...

— Я работаю... Аванс получили!

— Вон как! Тогда, конечно, другое дело, тогда ты уже взрослый окончательно. Только... целоваться не умеешь. — Она сжала его щеки ладонями, подалась к нему лицом и тут же отстранилась. — Нет, не буду я тебя целовать, Андрюшка!

Андрей заерзал на завалинке. Черт знает, что творилось в его душе!

— Хочешь, — он облизнул спекшиеся губы, — хочешь, я женюсь на тебе? Хочешь?

— Хочу. Только ты ведь несовершеннолетний еще...

— Осенью мне будет восемнадцать.

— А где мы будем жить? — говорила она таким сокровенным голосом, что Андрей принимал ее слова за чистую монету.

— Ну... у вас или... у нас. Потом построим себе... Механик обещал перевести меня на трактор...

Она повернулась к нему, внезапно строгая и задумчивая, и в голосе ее теперь зазвучали иные интонации.

— Господи, какие вы все одинаковые! Пресные, — Граня нагнулась и сорвала стебелек лебеды, — как вот эта трава, пресные. Ни соли в вас, ни перца. В прошлую субботу один приезжий лекцию читал. Здорово о моральном кодексе расписал все, а сел рядом — коленку готов жать... Эх, Андрей, тошнехонько!

Граня сдернула с плеч шаль, встала, чужая и недоступная, как тогда в лесу. Андрей себе не верил, что полчаса назад он целовал ее теплые, припухлые со сна губы. Что же произошло? Может, не любит слюнтяйства? Может, ее брать на руки и нести? Может, обнять, чтобы больно и сладко охнула?

— Спокойной ночи, Андрей!

— Граня!

— Ну, чего тебе? — ничуть не смягчаясь, спросила она и приостановилась.

— Я серьезно все это.

— Со смеху пропасть можно! Ты девяносто девятый предлагаешь мне пожениться. Подожду сотого! — Глаза ее были рядом, они были неподвижны и холодны и, казалось, светились спокойной жестокостью.

Хлопнула дверью.

Ветлановы никогда не запирались. Не зажигая огня, Андрей прошел в горницу. Здесь пахло вымытыми полами и свежим полынным веником. Мать спросонья не стала выспрашивать, почему так поздно явился. Отца не было дома, в ночную работал. Андрей знал, что в тумбочке у отца всегда хранится графинчик водки — на всякий случай. Нашел его, опрокинув в рот, сделал несколько глотков. «Вот так, наверное, и пьяницами становятся», — подумал он, неверной рукой ставя графин на место.

...Очнулся Андрей на восходе. Солнце пробивалось сквозь неплотно сдвинутые шторки и, словно мечом, рассекало горницу надвое. В одной половине на неразобранной койке лежал он, Андрей, в другой были мать и отец. Иван Маркелыч понуро сидел за столом, а Степановна большой тряпкой вытирала пол.

«Это же меня вырвало!» — ахнул Андрей. Он хотел приподнять голову, но в нее словно мелких сапожных гвоздей насыпали: тяжелая и тряхнуть нельзя.

Нужно было, вставать, смотреть в глаза отцу и матери, говорить что-то. И Андрей встал, еле удержался на дрожащих ногах. С поспешностью вынул из кармана деньги, положил на край стола — двадцать рублей от тридцати полученных. Мать, не взглянув на них, выкрутила тряпку над тазом, пошла во двор.