— Слушай, старик, — кричал Марат, усаживаясь верхом, — ты приходи ко мне, поболтаем! Я у Астраханкиных живу, с Василием Бережко!..
Мотоциклист, падая набок, лихо развернулся в сторону поселка. Встречный ветер прижал его ежистый чуб, черная рубашка надулась сзади пузырем. А из-за плеча вырвался, махнул прощально конец белого галстука. Скрылся за косогором. Легкая полдневная пыль, купаясь в горячем воздухе, медленно оседала на придорожные травы.
Граня накинула на шею коня поводья.
— Ну, я тоже поеду. А это ты верно: ночного пастуха нужно подыскать.
— Искать нечего: Горка надумал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Астраханкиных было двое, а изба у них большая, скучная. Вот они и пускали квартирантов, отводя им горницу. Нередко из правления приводили на постой уполномоченных, особенно, если уполномоченный явно не по душе был Павлу Кузьмичу — иначе он бы увел его ночевать к себе.
Уже три года у Астраханкиных жил после демобилизации из армии Василь Бережко — один на всю обширную горницу. А вот на днях поселился в ней и новый агроном колхоза Марат Лаврушин, Марат Николаевич, как отрекомендовал его старикам председатель Савичев.
И сразу Василь почувствовал, что горница вроде бы стала тесной от беспокойного сожителя. Всюду навалены книги, какие-то чертежи, на подоконниках появились ящики с землей. Василю это не нравилось, но он, приходя с работы, ложился на раскладушку и терпеливо молчал. Впрочем, когда он начинал ворчать, то Марат Николаевич не придавал этому значения. Агроном или копался в книгах, или перетирал в тазу комочки чернозема, чтобы высыпать в очередной ящичек, и говорил:
— Понимаю, мои занятия вас нервируют, вы привыкли лежать и смотреть в потолок.
— А мени всегда скучно.
— Это хороший признак! Скучают два сорта людей: ленивые флегматики и гении. Первые оттого, что недопонимают окружающей их обстановки, вторые оттого, что постигают ее моментально.
Рассуждения Марата были непонятны для Василя. Он предпочитал не ввязываться в сложный разговор и тянулся к тумбочке за папиросой. Пуская из ноздрей дым, как бы отгораживался от агронома, дескать, ты сам по себе, а я сам по себе.
Сегодня Василь пришел позже обычного и навеселе. Лицо его перехватывал снежно-белый бинт. Нос под ним, обложенный ватой, выпирал бугром, а подглазья натекли синевой.
— От здорово! — счастливо крутил Василь головой и рассыпал астматический смешок. Дышал он, казалось, не грудью, а животом, за счет диафрагмы. — От здорово так здорово! — И, видя, что Марат не очень торопится узнать что «здорово», начал рассказывать, невероятно гнусавя и жестикулируя: — Выпилы с получки, он каже: «Поехали на моем мотоциклете домой!» Поихалы, говорю я. А уже в лесу стемнело, а свет у мотоцикла поганый. Бачу — канава! Степан вперед меня рогами в землю летит, а я за ним лечу. Дым в глазах! Вскакую, хватаюсь за нос — точно! Свернул курок, только хрящик похрустуе... От здорово!
— Ужасно смешно! — с легкой иронией сказал Марат, отчеркивая что-то в блокноте.
— Докторша каже, шо срастется мий нос... От здорово!
Василь снял ботинки и, чрезвычайно довольный собой, растянулся на раскладушке.
— Вы знаете, Василий, каждый центнер семян озимой пшеницы дал двадцать восемь центнеров зерна! Я же говорил, что эту пшеницу надо культивировать в здешних местах... А ученые селекционеры смеялись, не давали семян! Теперь я им!.. Тысячу гектаров нынче засеем, Павел Кузьмич согласие дал...
Марат возбужденно ходил из угла в угол и строил свои агрономические планы. Василь понял, что его рассказ о «свернутом курке» не произвел на Марата впечатления. Это Василя задало.
— Ну и шо с того, с той пшеницы? Бильше килограмма все равно не съедите за день... Чи вам зарплату прибавлють?
«Как в его голове все просто устроено, — Марат бросил на подоконник блокнот. — Полный живот и полный карман... Таким, наверное, легче живется».
В задней комнате послышались голоса. Жмурясь от электрического света, в горницу вошли Андрей с Горкой. Андрей приклонил к стенке гитару.
— Здравствуйте, Марат Николаевич! Вы не знаете его? Это Георгий Пустобаев, мой заместитель по прыжкам в длину, то есть, где я не догоню корову, там он...
— Очень рад! А из-за ваших коров, Андрей, мы все-таки недобрали на участке центнеров пяток.
— Винюсь! Но теперь нас двое...
— Нас трое, — буркнул Горка, выставляя бутылку красного.
Марат посмотрел на нее, на смутившихся парней.
— Водку принципиально не пьем.
Андрея ошеломило обилие книг: «Вот это жизнь! А у меня — этажерка, и та неполная...» Но еще больше его ошеломили два человеческих черепа. Один, коричневый, с проломом! лежал на тумбочке рядом с будильником. Другой висел на гвозде над кроватью Марата.
— Это кто-нибудь из ваших близких, Марат Николаевич?
— Эти черепа неизвестно кому принадлежат... Впрочем! — Марат быстро достал из-под книг альбом для рисования и раскрыл его. — Смотрите. Это тот, что на тумбочке. Я провел линии носа, подбородка... Видите? Походит на монгола. Я показывал черепа ученым, они говорят, что этим останкам человека около восьмисот лет. Да вы садитесь, ребята! Черепа мы нашли в пятьдесят пятом, когда целину распахивали. Я этим увлекаюсь, это для души... Сейчас организуем стол.
Марат вышел, зашептался с хозяйкой. На раскладушке не вытерпел, крутнулся с боку на бок Василь, затекшими глазами нацелился на гостей.
— Если он агроном, если он Марат Николаевич, так ему и «здравствуйте, пожалуйста», а если я Василь, так...
— При чем здесь «агроном?» Лаврушин не бьет людям физиономии, а к тебе неизвестно с какой стороны подъезжать. Вставай, присаживайся!
Василь не любил повторных приглашений к столу.
Марат внес стаканы, хлеб, помидоры, масло.
— Если хотите, вот еще, — из железной банки он высыпал на газету кучу монет: тусклое, почерневшее серебро, зеленые от древности медяки и даже николаевский рубль.
— Настоящий? — Горка выловил его и потер в пальцах.
— Настоящий... Нумизматика! Тоже увлекаюсь. Интересно! Возьму любую монету и через нее вижу то время, ту эпоху... Вот рубль с царевной Софьей, что Василий держит. Смотрю на него — и перед глазами стрелецкий бунт, виселицы на Красной площади, молодой Петр Алексеевич... А это немецкие марки. Видите, одна чеканка тысяча девятьсот тридцать четвертого года, другая — тридцать седьмого. На первой орел только еще растопырил когти, а на второй уже свастику в венке держит. Но на обеих барельеф президента Пауля Гинденбурга, к тому времени скончавшегося. Думаете, Гитлер за рыцарский профиль чеканил его на деньгах? Как бы не так!.. Давайте объявим конкурс. Конкурс на смешное! Как? — Марат тряхнул стоячим чубчиком-гребнем, заговорщицки поглядел в придвинувшиеся молодые веселые лица.
— А премия? — под Василем нетерпеливо скрипнул табурет.
— Премия будет, но какая — тайна. Кто первый?
— С вас, Марат Николаевич, начнем и — по солнцу. — Андрей торопил память, но, как назло, ничего смешного не вспоминалось. Приходилось успокаивать себя тем, что его очередь будет последней.
Марат снял белый галстук и расстегнул ворот черной рубашки.
— Ладно! — сказал он, ставя на стол голые сухие локти и сплетая перед лицом пальцы рук. — Только смешного я... Не умею я смешное! Впрочем, хотите, расскажу, как меня чуть из университета не исключили? Это скорее грустное, чем смешное... Началось с того, что я уснул на лекции. Положил голову вот так, — Марат показал, как он положил на руку голову, — и сплю. Слышу: над головой — голос преподавателя. «Возмутительно! — кричит он и, я чувствую, потрясает в воздухе кулаками, чувствую, а проснуться не могу. — Возмутительно! В наше замечательное время, когда от энтузиазма людей лед на Волге тает, студент спит на лекции! Я добьюсь, Лаврушин, чтобы вас из университета отчислили!..» — «На это много ума не надо», — ответил я просыпаясь. Казалось бы, ничего особенного, а завертелось, пошла писать губерния! Вредный был кандидат. Спасли ребята. Пошли к ректору и сказали: «Кандидат наук такой-то тряс над головой Лаврушина кулаками, но не заметил на его ушах цементную пыль». Оставили, сделали из меня ученого агронома.