— Ух и печет сегодня на улице! — сказала в открытую дверь. — Никак не привыкну к здешним холодам.

— Морозы у нас знатные! — охотно поддержала разговор Фокеевна, выкручивая над тазом тряпку. — Выйдешь некоторый раз наружу — и слова не выронишь, губы смерзаются.

— Возле мастерских тракторный обоз готовят. Куда-то далеко. Ужас!

Управившись в амбулатории, Василиса Фокеевна вошла к Ирине. Села на стул, сложив на коленях крупные, с бугристыми венами руки. На сегодня, она считала, со всем управилась, и теперь можно было побеседовать всласть, без спешки.

— Из-за этого преподобного обоза на правлении скандал был — страшно какой. Председатель говорит, не дам я столько тракторов, пущай мне хоть тыщу бумажков присылают. А Иван Маркелыч, Лаврушин Марат Николаич и, опять же, Заколов — в одну душу: надо выделить, дело, слышь, шибко сурьезное. Савичев сызна свое, а они — свое. Тогда он... Он же горяч, как цыганская лошадь, горяч...

В коридоре послышались шаги. Фокеевна пошла к двери, недовольно ворча. И в дверях столкнулась с председателем. Заметив, что она в нерешительности замешкалась — то ли одеться и уйти, то ли остаться Савичев недвусмысленно напутствовал:

— Домой? Ну, в добрый час, Василиса Фокеевна, в час добрый.

Той ничего не оставалось, как сквозь сжатые губы попрощаться и уйти.

Савичев прошелся по Ирининой комнатке — он был в ней первый раз.

— Как ваш сын, Павел Кузьмич? Не болеет?

Савичев сразу оживился.

— Сегодня Ильченко, Сергей Иванович, прислал свой портрет Крестнику Сереге, пишет, от крестного Сергея. Золото человек! И вообще, обожаю медиков. Мы как встретимся, Сергей Иванович всегда: «Ты, кум, держи контакт с Вечоркиной, она ба-ашковитая!» Ну, я и притопал...

Савичев опустился на стул. И потому, что кривил душой, не мог смотреть в Иринины широко распахнутые глаза.

— Придумай, Ирина Васильевна, какой-нибудь карантин. Дескать, запрещаю забродинцам выезжать за пределы поселка! А? Или, на крайний случай, десятку трактористов освобождение от работы дай, найди уважительную причину. В случае чего, кум поддержит. Сергей Иванович — душа, золото человек. У нас же снегозадержание, сев на носу, а тут...

Савичев вскинул на Ирину глаза и оборвал себя на полуслове. Прозрачная дымка слез; слабо, беспомощно кривящиеся крупноватые губы... Ох. дуралей старый, с чем же ты пришел к этому ребенку, на что толкаешь его?! Сам закружился, мечешься, как зафлаженный, и других за собой под удар.

Обсуждение забродинского вопроса шло уже второй час. На бюро парткома решалась судьба двух главных руководителей колхоза — Савичева и Заколова. Оба они сидели на стульях у самой двери длинного кабинета секретаря парткома, хорошо видимые всем членам бюро и приглашенным. Савичев и Заколов тоже хорошо видели всех присутствующих, и по их лицам могли судить, что за здорово живешь им отсюда не уйти.

Объективны были выводы в справке следователя Вениаминова. Преступную халатность, зазнайство, незаконную заготовку леса, утерю чувства ответственности перед государством констатировала и комиссия, жившая в Забродном целую неделю.

Попросили Савичева объяснить собственные его поступки. Он поднялся, и было такое впечатление, что в дальний угол поставлен провинившийся шалун. Взгляд у Савичева был угрюмый, в глазах будто стылая осенняя вода мерцала. Не поворачивая головы, с минуту поводил этим тяжелым из-под бровей взглядом то на одного члена бюро, то на другого. И Грачеву, сбоку приткнувшемуся к столу секретаря парткома, пришло то же сравнение, что и самому Савичеву в прошлый раз: «Озирается, как зафлаженный бирюк. Набедокурил, так умей и ответ держать, милый Павел Кузьмич!»

— Если бы во всех хозяйствах обеспечили отгрузку силоса от комбайнов к траншеям и буртам, если бы все хозяйства вовремя сдали скот, на который не заготавливались корма, то мне, — Савичев передохнул, снова оглядел всех угрюмыми глазами, — то мне, уверен, не пришлось бы стоять вот здесь в роли ответчика за все грехи. Больше я ничего не могу сказать.

И он снова сел на обтянутый холодным дерматином стул. Склонившись, не видел обращенных на него взглядов, он видел лишь, как рядом нервно подрагивала коленка Заколова.

— М-да-а! Он так ничего и не понял. — И во вздохе, и в интонации сказанного Грачевым можно было уловить неподдельное сожаление. — По-моему, все ясно. Когда-то товарищ Савичев был, видимо, неплохим руководителем, а в нынешних условиях, перед лицом возросших требований, оказался не на высоте. Придется ему уступить место человеку более подготовленному, более зрелому.

Секретарь парткома Ильин, недавно избранный на эту должность после окончания Высшей партийной школы, вопросительно посмотрел на других членов бюро. Как человек новый, он не торопился с выводами, чтобы не наделать ошибок с первых же шагов. В душе он не был согласен с мнением Грачева, потому что слышал о Савичеве очень много хорошего, потому что поступки Савичева диктовались интересами колхоза, но не прислушиваться к членам бюро, к людям, знавшим и Савичева, и обстановку в районе значительно лучше него, Ильин не мог. Поняв, что большинство готово поддержать предложение Грачева, он сказал: спешить не следует! Надо еще секретаря парторганизации выслушать, а сам подумал: «Дадим председателю «строгача» с занесением — и пусть едет, в другой раз будет осмотрительнее».

В офицерском кителе Заколову было жарко. Он то и дело прижимал ко лбу платок. Заколов чувствовал, что судьба Савичева уже решена, а поэтому спасал себя. Да, он, Заколов, не соглашался сдавать скот, но члены правления не послушались его — и вот колхозу нанесен огромный ущерб, а управление не выполнило план по развитию поголовья на какие-то полпроцента. Да, он, Заколов, категорически возражал против заготовки леса в Башкирии. Да, он самым решительным образом настаивал на выделении восемнадцати тракторов, и в этом его поддержали все члены правления, но товарищ Савичев вопреки всему отправил только десять машин. Выходит, он, Савичев, не понял того тяжелого положения, которое сложилось с зимовкой скота в других хозяйствах.

«Трус! Расхрабрившийся трус!» — Павел Кузьмич по-прежнему не поднимал головы, видя перед собой лишь свои валенки — один большой, растоптанный, а другой, с протезом, аккуратный, почти новый. И еще видел окрепшие широко расставленные ноги Заколова в начищенных хромовых сапогах. В зеркальном блеске голенищ искривленно и уменьшение отражались члены бюро и налитые солнцем высокие окна.

— Хорошо, садитесь, товарищ Заколов! — Ильину он не очень понравился. — Мое личное мнение — обоим по строгому выговору, с занесением в учетную карточку, разумеется. Снимать не стоит, пусть на этой же работе покажут, как умеют исправляться.

Заколов не мог унять своей радости: так легко отделался! Лицо его сияло, как начищенные голенища сапог. В порыве святого откровения он вскочил и попросил еще полслова. Полслова вылились в длинный монолог о том, как Савичев ходил к Ирине, прося у нее помощи. И еще сказал, что он, как честный коммунист, не имел права умалчивать об этом.

— Понимаете, товарищи члены бюро, Павел Кузьмич — замечательнейший человек и умнейший организатор. Но иногда у него точно замыкание происходит, и в этот момент он делает свои ошибки. Я верю, что после сегодняшнего бюро у Павла Кузьмича подобных промахов не будет. Я заверяю также членов бюро, что наша парторганизация не допустит впредь отклонений от генеральной линии партии и народа, будет строго следить за выполнением вышестоящих указаний.

Неприятное, тягостное впечатление произвело на всех это выступление Заколова, сидевшего теперь в позе честно выполнившего свой долг человека, с нарочитой хмурью белесых бровей. Ильин зачем-то прошел к большой карте района. Не поворачивая крупной бритой головы, спросил в нехорошей тишине:

— Товарищ Савичев, это правда и о карантине и о больничных листах?

Опираясь на спинку стула, Савичев поднялся и после долгой паузы хрипло сказал: