Вытираясь после бритья полотенцем, Базыл поинтересовался:

— Эй, Андрейка, как его фамилия, куда воду льешь?

— Радиатор. — Андрей мигнул Марату.

— Правильно, — солидно кивнул Базыл, словно не он экзаменовался, а его помощник. — А этот, который шибко крутится?

— Вентилятор.

— Правильно. Эй, Андрейка, заедем к старику Шакену, заберем с собой? А? Совсем близкая дорога — пять километров.

— Близкая, по бездорожью! И что вы о нем всегда беспокоитесь, будто он вам брат родной?

— Ху, даже двоюродный!

Марат сказал, что за Шакеном тоже поехал человек, Базыл будет иметь возможность встретиться с «братом» на вечере.

— Зачем смеяться? У казаха закон такой: один раз видел — знакомый, два раза видел — родня. — И хитровато поглядывал сквозь щелки век. С помощью Фатимы стал объяснять Марату, где какие закуски приготовлены, где бутылки с вином стоят.

А у порога топал ножкой закутанный Рамазан.

— Поехали!

Через десять минут от зимовки понеслась лихая пароконка. Свистнул кнут. Взвизгнули полозья. И Койбогар скрылся за кособоким барханом.

Дома уже никого не было. Переодевшись в праздничное, Андрей вылетел за калитку. На секунду прислушался. В ближнем переулке заливалась русская трехрядка. Коля Запрометов шел с группой молодежи. Глаза у Коли зоркие. Свел мехи.

— Салям, Андрей! Греби к нам... Девушку самую красивую уступим!

— Благодарю, я на самообслуживании...

В клубе — курочке негде клюнуть. В центре большого зала — елка. Места за длинным кумачовым столом занимали члены правления.

Владимир Борисович направился к трибуне. Он долго раскладывал бумаги, словно раздумывал: стоит ли начинать? Потом, уже более решительно, пододвинул ближе к себе стакан с графином.

— Товарищи! Соревнуясь за достойную встречу Нового года, труженики нашей сельхозартели...

Тоскующим взглядом Андрей, прижатый к подоконнику, искал Граню. Не было в зале ее белокурой высоко поднятой головы.

Из дебрей международного положения Заколов возвратился к положению в колхозе. А потом и совсем к цели своего выступления подгреб: начал называть имена передовиков и подарки, которыми они премируются. Отмеченные поднимались на сцену, и председатель, пожимая им руки, вручал подарки.

— Базыл и Фатима Есетовы! Оба — наручными часами...

Зал аплодировал, а растерявшийся Базыл, забыв о ступенях, вспрыгнул прямо на сцену, вызвав этим еще больше хлопки.

— Ветланов Андрей! Библиотечкой из художественных книг...

Не ожидавший этого Андрей подпрыгнул, загорячился, точно боясь, что его перебьют.

— Не за что, товарищи! Отказываюсь... Дяде Базылу — понятно, заслужил...

— Иди, иди! — зашумели вокруг. — Брось фордыбачиться.

— Брезгуешь пятирублевым подарком?

Андрею будто горящего бензину плеснули в лицо. «Зачем же так, Павел Кузьмич?!»

— Не возьму. Даже авансом. Рано.

— Правильно, Андрей! — крикнул знакомый голос. — Авансом, на вырост только рубашки беруть, як Владимир Борисович!..

Зал отозвался радостным хохотом на намек Василя. Из рук в руки передавалась связка книг и легла на колени Андрея. Андрей прятался за спинами. Чувствовал он себя так, словно пришел в гости в рубашке наизнанку и только здесь это заметил.

Когда немного успокоился и посмотрел на сцену, там не было ни трибуны, ни стола президиума. Перед сдвинувшимся занавесом стояла Ирина в черном строгом костюме. Начинается! Сейчас появится и Граня. Забыв обо всем, Андрей приподнялся и запросто помахал Ирине, но она вряд ли заметила его. Зато сзади заметили и дернули за пиджак:

— Слушай, у тебя отец стекольщик, что ли? Садись!

Андрей весь подался к сцене, стискивая плечики стула в переднем ряду. По сцене ходила Граня. Она в кожаной куртке. Через плечо портупея. На широком ремне — кобура револьвера.

— Именем пролетарской революции военно-полевой трибунал в составе комиссара полка и назначенных им лиц... постановляет...

Закричать: «Граня! Остановись! Остановись, Граня! Оставайся в жизни навсегда такой, как на сцене!..»

Закрылся занавес. А зал неистовствовал, зал требовал! Смущенные, счастливые артисты выходили к рампе — Граня, Василь в тельняшке, Нюра, игравшая старуху, и — даже Горка Пустобаев — Сиплый, тот, что предал матросский отряд... Если б знали зрители, что после репетиций в клубе Георгий зубрил молитвенник, учил молитвы для поступления в духовную академию...

Пять минут до Нового года! Андрей зажал под мышкой бутылку шампанского и метнулся в зал. Возле елки, взобравшись на стул, привлекла внимание всех снегурочка в голубой маске из картона.

— Граня! Две минуты осталось...

Оглянулась — мягкие припухлые губы, округлый подбородок — Ирина. Она заметила его разочарование. Протянула руку.

Он подхватил, снял Ирину со стула.

— Скажите, где Граня? Вы вместе были...

В любви все становятся эгоистами, думают только о своих переживаниях. Андрей забыл о своем письменном признании Ирине, а она помнила. Задетая его вопросом, девушка остановилась, высвободила руку из его пальцев.

— У меня голова кружится... Сядем...

Андрей был пьян. В руке он волочил за собой бог весть откуда взявшийся лом. Неверными шагами, то и дело оступаясь с тропинки в сугробы, шел к дому бабки Груднихи. Несколько минут назад в клубе появился Мартемьян Евстигнеевич, он увлек Андрея в угол и, дыша в лицо винным перегаром, горько, с пьяной слезой сообщил:

— Поп, Андрюха, уезжает... И Аграфену увозит... Вот она какая история...

И теперь Андрей шел к дому Груднихи, чтобы сокрушить ломом священника, чтобы не отдать ему Грани. У расхлястанных, покосившихся от ветров и времени ворот Груднихи стояла глазастая «Волга», стеклами и никелем отражая звезды и раздобревшую луну. Возле заднего колеса потел шофер, подкачивая осевшую покрышку.

Андрей подтянул тяжелый лом, кинул его на плечо.

— Искусственное дыхание делаешь? Ты лучше своему хозяину сделай. Напоследок.

Шофер распрямился, вытер рукавом пот на лбу и снова начал качать. Был он щупловат, неказист, в груди у него свистело так же, как и в черном длинном насосе.

— Сл-лушай, божий странник, а что если я эту поповскую телегу перекрещу вот этой штуковиной, а?

Шофер, выпрямляясь, вновь обмахнул разгоряченное лицо рукавом и озлобленно уставился на Андрея.

— Ты что, блатной крестьянин, чокнулся, с тринадцатой рюмки?

— Т-с-с, нечистик! — Андрей угрожающе покачал ломом. — Лицезреть не могу поповских извозчиков. Понимаешь?

— Знаешь что? Катись колбасой отсюда! Мне надо план выполнять, а ты на мозги капаешь. — И водитель еще с большим ожесточением принялся накачивать колесо — плохой у него был насос, больше свистел, чем подавал воздух.

— Так бы и сказал, что казенный! — Андрей только теперь разглядел на передней дверце шашечки такси и уловил торопливое пощелкивание работающего счетчика. Буркнул что-то вроде извинения и, волоча лом, поплелся к дверям избы.

Кого он никак не ожидал встретить в махонькой горнице Груднихи, так это Савичева. Павел Кузьмич сидел напротив, отца Иоанна, положив локти на стол, и перед ними ничего не было, кроме фарфоровых чашек с остывшим чаем. Похоже, оба они были совершенно трезвы.

Дверь из горницы в заднюю комнату была открыта, и Андрей привалился к ней незамеченным. Увлеченные своей беседой, мужчины, видимо, не обратили внимания на шаги в кухне. Исподлобья следил Андрей за живым, энергичным лицом священника. В груди его все больше и больше разрасталась злоба.

— Зачем же вы проповедуете веру, вообще служите, если за душой у вас ни бога, ни черта? — Савичев поиграл желваками, точно ловил попавшую на зубы песчинку. — Ну?!

— А что за резон уходить? Я делаю свое дело. Там, где я побываю, церкви уже не возродятся. С вашей точки зрения, я — ценная номенклатурная единица. Полагаю, мне надо бы платить оклад и со стороны райисполкома.

— Любопытно!