Боль колола сердце Тихона Карповича, но он сдерживался крепко.
«Ну, погоди, я тебе поддам еще жару!» — решил полковник и сказал сурово:
— Против власти царской, против старшины войсковой оружие подняли, дерзостное неповиновение и надсмешки самому войсковому атаману чинили, древлее благочиние казачье рушить вздумали, да и хуже того — конно и оружно мятеж против государыни-императрицы подняли. — Сипловатый голос Сербинова окреп, и он потряс кулаком: — Лихие дела творили, лихая и казнь им будет — четвертованием. Сначала правую руку отрубят, потом левую ногу, а затем…
Тупая жестокость слышна была в голосе полковника, видна была в волчьем оскале его длинных желтоватых зубов.
У Тихона Карповича побагровел синеватый шрам, пересекающий лоб.
— Да не тяните вы из меня жилы, ваше высокородие, — перебил он, не выдержав. — Вам власть большая дадена в делах этаких. Помочь прошу! А уж за благодарностью не постою: готов все, что имею, до последнего гроша отдать.
— Помочь? — словно бы удивился полковник. Глаза его хищно блеснули в сетке мелких морщин. Он сказал медленно, обдумывая каждое слово: — Риск большой… Могу и сам шею сломать на сем тяжком деле… Правда, этот чертушка, князь Щербатов, убрался наконец-таки с Дону, и нам ныне дозволено самим чинить суд и расправу над мятежниками своевольными… И в том признаюсь чистосердечно: есть секретное предписание Военной коллегии о том, что теперь, когда неистовое сопротивление мятежников сломлено, не следует ожесточать казаков чрезмерно строгими карами. Видишь, в открытую играю, ничего от тебя не скрывая. А все же вина твоего зятя и других, с ним вместе задержанных, тяжкая… Да, замысловатое дело, — вздохнул полковник. — Прямо скажу, весь суд одарить надо… сообразно занимаемым должностям: ина честь солнцу, — ткнул он пальцем себя в грудь, — ина честь луне — следователю суда, — подмигнул он, — ина честь звездам — членам суда и прочим приказным крысам. Да и звезда-то от звезды разнствует, — назидательно добавил он. — Но и это еще не все! Ведь войсковой атаман, Алексей Иванович, все дело в подробностях знает, большой интерес к следствию имеет… И приговор тот он сам конфирмировать будет… Его золотом не купишь, и без того богат несметно!
Маленькие бегающие глазки его опять сверкнули хитрым блеском:
— Правда, к дочке твоей Татьяне он некогда большую склонность имел и даже жениться на ней затевал…
Холодный пот выступил на лбу Тихона Карповича. Непослушными пальцами полез он за пазуху, вытащил темно-зеленый сафьяновый мешочек, развязал шелковый шнурок. На стол перед Сербиновым покатились сверкающим водопадом камни. Одни из них блестели ослепительно белым блеском, другие — с примесью голубизны, третьи — со слегка рыжеватым отливом. Казалось, они ярко осветили всю эту темноватую комнату с небольшим окном, за которым хмурились низко нависшие серые тучи.
Сердце у Тихона Карповича гулко колотилось. Он шел, покачиваясь как пьяный, размахивая руками и бурча что-то. Спешившие с базара бабы с кошелками испуганно шарахались от него: «То ли напился с утра, то ли рехнулся».
А у старого казака мысли неслись стремительно:
«Все ж добился я многого. Перво-наперво дал согласие полковник изъять показания свидетельские и заменить всем троим смертную казнь ссылкою в Сибирь. Второе — он позволит мне и Тане увидеться с арестованными, а я должен указать им, как держаться на суде. Но вот беда, все упирается в Иловайского: как он скажет, так тому и быть. Из-за него все может поломаться. Жизни их, судьба Тани, детей, да и моя от него зависят. Вот как дело-то обернулось… А что, если Иловайский вновь станет добиваться любви Тани? Ведь вторая-то его жена с полгода назад как умерла…»
Жарко стало Тихону Карповичу, он даже ворот чекменя расстегнул.
Мысли переметнулись к бриллиантам: «Как ни устрашил меня Сербинов, все ж оставил я ему лишь половину каменьев. Другую обещался отдать после вынесения приговора. Хорошо, что припрятал четыре самых крупных, самой чистой воды, для себя, Тани и внуков. Пригодятся когда-нибудь… Знаю, Таня поедет вслед за Павлом в Сибирь на поселение. И я их не покину».
Алексей Иванович Иловайский был злопамятен: старая обида сидела в его сердце, точно заноза, цепко, глубоко. Сумрачным, зорким взглядом окинул он Таню, когда она вошла в его кабинет и присела робко в кресло.
«Да, та же Таня — степная краса, и не та, иная!.. Глаза затуманились, уже не сверкают пламенем, а ведь какие они были раньше искрометные!.. Волосы уже не вьются, коса на голове уложена короной. Нет и следа алого румянца: лицо бледное и строгое, как у монахини. Тонкие бороздки легли у рта и глаз. Темные круги под тревожными глазами. Да, привяла, поблекла ее яркая краса. Немало, видно горя хлебнула… Но и поныне хороша, очень хороша!»
Алексей Иванович усмехнулся, вспомнив о том, что он, войсковой атаман, генерал, бывший в почете при дворе, задумал некогда жениться на этой простой казачке. И все же охватила его печаль, что брак этот не состоялся.
— Ну как, Таня, не жалеешь, что тогда отказала мне? И не сердишься на меня? — с приветливой улыбкой спросил атаман, но тяжелая, незабытая обида проскользнула в его голосе.
Таня вскинула на него огромные, точно черные озера, глаза.
— Что вы, Алексей Иванович, за что сердиться? Я все забыла, никакого зла против вас не имею. Ведь прошлого не воротишь…
— Прошлого не воротишь? — устало переспросил Иловайский. — Правильно! Но ведь будущее еще в наших руках, — мягко, вкрадчиво сказал он.
Таня упрямо вскинула голову:
— Разные у нас, Алексей Иванович, стежки-дорожки. И не сойтись им николи.
Горький ком подкатил к горлу Иловайского. Понял: это — решительный отказ. Но с новой силой вспыхнула в нем прежняя любовь к Тане.
— Видно, я совсем стариком кажусь? Двадцать семь и шестьдесят лет плохо вяжутся меж собой? — деланно улыбнулся он.
Таня внимательно посмотрела на Иловайского, точно видела его впервые. Выглядел он на добрый десяток лет моложе своего возраста. Точеные черты сохранили былую красоту. Вот только припухшие мешки под глазами да тонкая сеть морщинок говорили о возрасте.
— Вы мало постарели, Алексей Иванович, совсем мало, — ответила Таня просто. — Да не в этом дело… Люблю я крепко Павла, какой он ни на есть и что бы с ним ни сталось! — вырвалось у нее страстно.
На один миг злая досада ожила у Иловайского, но почти тотчас же сменилась переполнившим сердце чувством острой жалости к Тане. Видел: губы ее дрожали, на шее трепетно билась голубая жилка, когда-то гордые, а теперь такие тоскливые глаза молили о пощаде.
Подумал: «Зачем губить ее жизнь? Все равно не подарит она меня счастьем. Да и мудрено было б добиться развода с мужем, даже если она согласилась бы на это».
— Ну что ж, — сказал он непривычно покорно, глядя в глаза Тане, невольно подчиняясь их безмолвной мольбе. — Значит, так тому и быть. Не судьба… Но запомни накрепко: не враг я тебе, а друг верный, — дрогнул голос Иловайского, — Большие обвинения тяготеют над Павлом Денисовым, многие улики изобличают его как вожака. А все же я помогу вам. Да и приказ есть из столицы: смягчить суровость кар.
Он встал, подошел к Тане.
Глаза ее засверкали радостно, ярко, как встарь, румянец окрасил щеки. Порывистым движением она смахнула уголком платка градинки счастливых слез, вскочила, бросилась к Иловайскому, шепнула прерывисто:
— Спасибо вам, Алексей Иванович! — поклонилась ему низко-низко и выбежала опрометью.
Вечером полковник Сербинов имел долгую беседу с Иловайским и, к радости своей, убедился, что атаман всячески заботится о смягчении участи обвиняемых. Перед полковником все еще стоял манящий волшебный блеск половины бриллиантов, ссыпанных Тихоном Карповичем обратно в сафьяновый мешочек. Вот почему, когда на другой день, как было условлено, к двум часам пришли к нему Таня и Тихон Карпович, он встретил их отменно любезно, усадил и стал расспрашивать, как жилось им в Пскове, часто ли бывали они в Петербурге, с кем там вели знакомство. Таня молчала, а Тихон Карпович отвечал коротко и ни слова не упомянул о Позднееве, которого они несколько раз навещали, приезжая в столицу.
