— Ты кто таков?
Сергей внимательно взглянул на соседа. Открытое лицо пожилого кряжистого казака с добродушным, но проницательным взглядом показалось Сергуньке знакомым, но где видел его, никак не вспоминалось. Немного колеблясь, стоит ли называть себя, ответил тихо:
— Костин я, Сергей…
— Выходит дело, начисто забыл меня? — усмехнулся в рыжеватую бороду сосед. — А ведь четыре года назад во рву под Измаилом вместе сражались, хоть был я полка Краснушкина, а ты — Сысоева.
— Так ты ж Водопьянов? — пытливо взглянул на соседа Сергунька.
— Верно! — живо откликнулся тот. — Ты здорово помог мне тогда. Мой-то полк пошел на приступ с одними пиками короткими — фашины приказано было нам нести; а помнишь, как янычары наловчились одним ударом перерубать наши дротики? Ежели бы не подоспел ты, браток, лежать бы моей буйной головушке во рву измаильском. Эх, много при штурме и солдат и казаков погибло злой смертью! Прям-таки доныне диву даюсь, как это удалось уцелеть мне.
Помолчав немного, спросил ласково:
— А у тебя, односум, в брюхе не скачут лягушки? Давай малость перекусим. Жинка каждый день передачу доставляет.
Водопьянов вытащил из узелка пару каленых темно-желтых, без скорлупы, яиц, краюху ржаного духовитого хлеба, головку лука, пироги с гречневой кашей и по-братски разделил все это с Сергунькой, приговаривая:
— Кормят здесь хуже некуда: по кружке воды, по ломтю заплесневелого хлеба да по миске похлебки. Называют ее гороховой, а там одна горошина от другой за полверсты плавает.
Покончив с едой, сказал, вытирая рот рукавом:
— И вправду молвится: из пригоршни вдосталь напиться можно, с ладони пообедать… — И задал вопрос, глянув испытующе: — За что сюда угодил?
Сергунька замялся:
— Да вот приехал в недобрый час… Не повезло…
— Понимаю, — кивнул головой Водопьянов. — Стало быть, из самой Есауловской послан… Ну, мое дело тоже нелегкое. Я десяток черкассцев возглавлял… Мы все, кои согласны были поднять восстание в Черкасске, на десятки разбились. Вне своего десятка никто никого не знал, а десятникам было ведомо, что всем тайным делом здесь руководствуют Дерябин да Туркин… Но, видно, и среди нас предатели, шпыни сербиновские нашлись, — горько вздохнул Водопьянов. — А люди у нас разные в заговоре участие имели: наиболее — казаки, но немало и других: тут и плотовщики воронежские, и грузчики с пристани, и каменщики да плотники артелей, из российских губерний прибывшие, и украинцы-переселенцы…
Дверь камеры отворилась, и караульный казак сказал лениво, будто опротивела ему служба подневольная:
— Костин Сергей, собирайся… — А потом с усмешкой: — Честь тебе большая, сам киязь Щербатов хочет с тобой беседу вести.
Сергунька вздрогнул: «По имени назвал! Значит, уже проведали, кто я… Дела плохи».
Он быстро поднялся, обнял и поцеловал Водопьянова, крикнув охрипшим голосом:
— Прощевайте, други, будьте все здравы!
На него надели ручные кандалы и в сопровождении сильного наряда повели к атаманскому дому, где остановился князь Щербатов.
По дороге Сергунька решил: «Попытаюсь дурачком прикинуться, авось поможет; буду стараться спасти Павлика и Федю».
Когда вводили Сергуньку в атаманский дом, увидел он среди дворовых заплаканное лицо Настеньки. Сергунька крепко стиснул зубы и опустил глаза, чтобы не выдать ее взглядом.
Этим же утром князь Щербатов говорил холодно, как бы равнодушно, сидя в кабинете Иловайского:
— На днях получил я от президента Военной коллегии графа Салтыкова эстафету, в коей он пишет, — Щербатов достал из кармана темно-синего, с красным отложным воротом кафтана письмо, развернул его и прочитал: — «Согласно полученным с Дона известиям, в числе оных — и отпискам вашего превосходительства, с непреложностью явствует, что свирепство на Дону не только не прекращается, но час от часу стало жесточе и наводит сомнения в том, что вряд ли и подавшие согласие к переселению на Кубань станицы Войска Донского надежны. А посему, ежели над зачинщиками бегства с Кубанской линии суд еще не окончен, прикажите скорее окончить, и конфирмировать извольте сами, дабы тем ощутительнее каждый удостоверился, что злодеяния и бесчинства далее терпимы быть не могут. Что же касательно казаков, виновных в учинении беспорядков, но находящихся на линии, Военной коллегией такие же указания даны генерал-аншефу графу Гудовнчу».
Щербатов сложил письмо и добавил небрежно:
— Понятно, сего приказа пока выполнять не буду. Не до этого ныне: двинемся на днях на Есауловскую. Хоть и просил я графа Гудовича о дополнительном подкреплении, но войск у меня ныне предостаточно. Надобно учесть к тому же сообщение полковника Сербинова о больших раздорах среди бунтующих, наличии всюду добрых, достаток имеющих и на нашей стороне находящихся станичников, и, наконец, — улыбнулся князь краем губ, — достойны похвалы старания полковника к тому, чтобы масленичную гульбу восставшие праздновали весело.
— Много ль войск участие в выступлении примут? — спросил Иловайский почтительно: знал он, что очень сильны у Щербатова придворные связи и что известен он самой Екатерине как служака смельш и отменно жестокий — потому и направили его на Дон с немалыми полномочиями.
Щербатов ответил:
— Решительные действия начнем пятнадцатого февраля. К семнадцатому будем уже недалеко от Есауловской, двадцатого захватим ее. Наступление будет развернуто единовременно с севера и с юга. На мятежников двинутся три гренадерских полка в полном составе: Шлиссельбургский, Ростовский, Каргоцольский, два батальона егерского полка, батальон Воронежского, четыре полевые батареи, эскадрон гусар и под командой генерал-майора Мартынова тысяча «дюжих» казаков, бежавших или изгнанных мятежниками из своих станиц. По сведениям полковника Сербинова, в Есауловской находятся ныне лишь шесть сотен бунтовщических с шестью орудиями. Следственно, превосходство в силах будет у нас по крайней мере десятикратное.
Щербатов взял щепотку табаку из золотой табакерки, понюхал и самоуверенно продолжал:
— Из полученного мной письма от графа Салтыкова ведомо мне, что государыня-императрица придает сему делу весьма большую важность и надеется на то, что приму я все меры к скорейшему своевольных укрощению, дам строжайший отпор злодеяниям и буянству, прекращу брожение умов и вольных мыслей на Дону. Буду опираться на «дюжих» казаков… и на помощь вашего превосходительства, — любезно добавил он. — Вместе с сим государыне благоугодно, чтобы представил я обстоятельное донесение о настроениях казачества, как благонадежного, так и мятежного, с указанием точных причин беспорядков, принявших столь широкое распространение. Ведь, ясное дело, бунт трех полков явился лишь поводом, а не причиной сильных волнений, почти весь Дон охвативших. Вот почему я и попросил вас, ваше превосходительство, назначить на сегодня допрос вожаков восстания.
— Правильно изволили рассудить, ваша светлость, — угодливо согласился Иловайский. — Даже и я в догадках теряюсь. Поэтому и приказал содержать в караульном помещении урядника Дерябина и захваченных в его хате хорунжего Денисова и казака Карпова. Собирался сам допрос им чинить, а тут вы изволили прибыть.
Щербатов проницательно взглянул на Иловайского: понял он, что какая-то другая цель имелась у хитроумного атамана.
Несколько дней назад Алексей Иванович узнал о желании князя, чтобы он, атаман, не принимал участия в походе на Есауловскую и остался в Черкасске якобы для предупреждения могущих возникнуть в городе беспорядков, а на самом деле потому, что не хотел Щербатов ни с кем делить лавры победы, в которой он не сомневался. И вот вчера Иловайский, еще не зная, что наступление на восставших будет осуществляться столь большими силами, приказал доставить к себе Дерябина, Денисова и Карпова: полагал он, что вожаков следует держать заложниками на случай, если счастье повернется в сторону восставших и они начнут успешно продвигаться к Черкасску. Даже сейчас Иловайский считал, что положение может измениться в невыгодную сторону, если к есауловцам подоспеют большие подкрепления из других станиц.
