Выходя, Иловайский решил приветливо поздороваться с казаками в расчете, что они ответят ему как подобает и это послужит неплохим началом для последующих переговоров. Но едва атаман показался на крыльце, Белогорохов отдал ему честь и сказал спокойно, твердо:

— Ваше превосходительство господин войсковой наказный атаман, просим вас предъявить нам приказ о переселении на Кубань.

Иловайский подумал: «Быть буре…» Его страшило глубокое молчание казаков. Он ответил, немного смутившись:

— На днях только полученный приказ о сем находится у войскового Дьяка Мелентьева. Сейчас пошлю за дьяком, он и огласит…

— Ну что ж, мы не торопимся, можем и подождать. Явимся через час, — хмуро промолвил Никита.

Казаки, отдав коней коноводам, отправились на базар.

Впоследствии Иловайский писал в своем донесении, что казаки на базаре не делали никаких озорничеств, покупали все надобное за деньги. К хмельному никто из них не прикоснулся.

Через час они возвратились.

Вышли атаман, дьяк и войсковые старшины. Дьяк стал читать приказ Военной коллегии, и когда, возвысив голос, атаман сказал; «На подлинном собственной ее императорского величества рукой начертано: „Екатерина“», — отовсюду послышались крики:

— Не верим! Поддельная та подпись!

Кто-то стегнул нагайкой трясущегося от страха дьяка.

Казаки подъехали вплотную к крыльцу и стали кричать на атамана:

— Ты нас не защищаешь, а погубляешь! Казак ты сам, аль нет? Сегодня — переселение, а назавтра всех донцов в крестьяне: писать будут? Мы не перекати-поле, чтоб нашей судьбиной играть! Ты что, атаман, Дон в карты Салтыкову проиграл?

— Погоди, казаки! Тихо! — крикнул Белогорохов, и сразу же наступила тишина. — Господин атаман, нам надо знать, какие ваши намерения насчет приказа Военной коллегии.

Слегка запинаясь, Иловайский сказал:

— Поверьте, казаки, и для меня этот приказ как снег на голову. Я срочно выеду в Санкт-Петербург и твердую надежду имею, испросить у милосердной государыни нашей благоволения ко всему Войску Донскому и к вам, казаки, особливо. Пока же призываю вас со всем терпением повиноваться воле начальников, возвратиться на Кубань и строительство станиц по линии производить без ропота и отрицательства. Вспомните славу Войска Донского, перед всем светом известную, и продолжайте со всяческим повиновением нести ныне уже близкую к окончанию службу вашу на линии…

Негодуюущие крики прервали речь атамана:

— Николи тому не бывать! Нет нам возврата на Кубань! Складно брешешь, да не туда гнешь! Собирай сейчас же войсковой круг! Отдай пернач, вручим его достойному!

И опять:

— В карты тихий Дон проиграл, в карты!..

А какой-то дюжий, уже немолодой казак выкрикнул злобно:

— Смотри, жизнь свою, хотя бы и не в карты, не проиграй!..

Холодок пробежал по спине Иловайского. В последние годы он крупно играл и часто проигрывал. Не найти сейчас ему защиты. Даже войсковые старшины, генерал-майоры Мартынов и Луковкин, стоявшие тут же на крыльце, не пытались заступиться за него. На черкасцев и казаков окрестных станиц тоже нельзя положиться: они сочувствовали восставшим. «Надобно выиграть время, — неслись мысли атамана, — а дальше видно будет… Попытаюсь спешно вызвать полки из крепости Димитрия Ростовского».

И опять шум перекрыл голос Белогорохова:

— Смирно, казаки!

Когда стихли крики, он сказал Иловайскому:

— Подпиши, атаман, нам всем увольнительные билеты, чтобы в станицах нас приняли не как бунтовщиков, а как казаков, возвратившихся со службы. Да не забудь печать приложить. А билеты мы сами заготовим завтра к утру, не то дьяки ваши в войсковой канцелярии на несколько дней канитель затянут.

«Что делать? — думал тревожно атаман. — Не подписать, так они и впрямь пернач атаманский отымут, дом разнесут да и меня жизни лишат, чего доброго… Подписать билеты, пожалуй, умнее, растекутся они по станицам — и тогда куда легче будет перехватить их. Да, ко как посмотрят на это Военная коллегия, государыня?»

Он растерянно взглянул на Мартынова и Луковкина. Но те молчали, будто онемев, держались холодно, отчужденно. Посмотрел на казаков, и неожиданно ему бросилось в глаза насупившееся, полное решимости лицо Павла Денисова. «Э, да и он здесь? Ну, этот меня не пощадит!» — подумал Иловайский и с трудом проронил упавшим голосом:

— Присылайте, подпишу…

Два дня — первого и второго июня, медля под разными предлогами, не спеша, подписывал атаман увольнительные билеты казакам. Пробовал он вызвать помощь из крепости Димитрия Ростовского, но не удалось: восставшие, расположившись лагерем возле Черкасска, всюду поставили свои дозоры и никого не пропускали ни в город, ни из города.

С большим опозданием, спустя месяц, третьего июля Иловайский послал донесение генерал-аншефу И. Ф. Гудовичу, в котором сообщал:

«Трех донских полков беглецы с прибытием их в Черкасск в тридцать первый день мая, волнованием их, продолжавшимся весь день, привели всех сограждан здешних в ужасный страх и искали собственно моей головы, ставя одного меня причиною в назначении поселения. И если бы употребить тут против них строгость, то бы конечной гибели и невинному кровопролитию я и сограждане здешние подвергнуты были. Но к погашению злобы прибегнул я не к оружию, а к единой ласковости и увещанию, и усмирил, наконец, тем, что склонился на их требование к отпуску их по домам с обнадеживанием ходатайствования моего за них у монархини о прощении проступка и о избавлении от поселения. И, дав им отпуска, предварил по всем станицам о соблюдении всеобщего спокойствия».

Сильно преувеличивая опасность, которая будто бы грозила всем горожанам-черкассцам от восставших казаков, Иловайский умолчал об одной мелочи, которая была для него очень неприятной: выезжая из своего лагеря под Черкасском, казаки затянули песню, сложенную Сергунькой Костиным:

Зная, что нельзя положиться на Иловайского, казаки перед отъездом составили прошение на имя «всепресветлейшей великой государыни-императрицы, самодержицы всероссийской», в котором просили Екатерину II отменить переселение на Кубань, и уполномочили Белогорохова отвезти это прошение в Петербург. В сложенной по этому поводу казачьей песне говорилось:

Когда казаки выстроились перед атаманским домом, довелось Сергуньке стоять у низкого, занавешенного кисейкой оконца. После того как атаман согласился дать увольнительные билеты казакам, они стали разъезжаться. Сергунька замешкался, поправляя подпругу своего Казбека. В это время оконце распахнулось и оттуда послышался низкий грудной голос:

— Сергунька-а! Кост-и-ин!..

Сергей вздрогнул от неожиданности, подъехал к окну. «Ведь это же Настенька, дочь старого вояки Хохлачева!» Костин часто встречался с нею, когда была она еще угловатым подростком. Дружила она больше с мальчишками, слыла в станице сорвиголовой: смело скакала на коне, метко стреляла, а раз, переодевшись в платье брата, отличилась на конных состязаниях.

Знал Сергунька и то, что незадолго до войны с турками вышла Настя замуж за одностаничника Слесаренко, да в первой же схватке с турками попала ему прямо в сердце пуля, наповал сразила молодого казака. Припомнил Костин и то, что с тех пор, как Меланья Карповна возвратилась на жительство в станицу, домоуправительницей в атаманском доме стала Пелагея Ивановна — мать Настеньки.