По дороге раздумывал капрал о словах поручика Павлова. Назначая его сегодня не в очередь разводящим, Павлов сказал: «В эту ночь будет устроена нами засада в комендантском саду, только смотри — ни слова об этом ником… Туда должны будут проникнуть через калитку два злоумышленника: один из них, возможно, будет переодет в офицерский мундир. Так вот, когда составляли мы план той засады, не учли одного: а что, как тех разбойников будет сопровождать еще кто-нибудь — ну, слуга, что ли, или другой злодей-сообщник? И только вот сейчас сообразил я это и решил на свой риск привлечь тебя. Когда сменишь ты караул, пройди со сменными сколько-нибудь, а потом прикажи им самим идти в казарму, а сам возвратись, укройся где-нибудь на другой стороне улицы, против калитки в сад, но не прямо против, а на расстоянии нескольких десятков шагов, и выжидай. Грабители должны прийти в двенадцать часов ночи. Когда подымется шум в саду, хватай за шиворот сопровождающего и держи его крепенько, пока я и другие не подоспеем. Силенкой-то господь бог тебя не обидел, с любым совладаешь, знаю».

И хотя тогда на вопрос поручика: «Ты все понял?» — капрал отчеканил, держа руки по швам и вытянувшись в струнку: «Так точно, все понял, ваше благородие», — на самом деле мысли его шли вразброд.

К поручику Павлову в роте относились с уважением и доверием. Не в пример другим офицерам он не бил солдат, не докучал им тупой муштрой, не запускал свои руки в казенные деньги на продовольствие солдат. Все это так, но что несусветное плел он про разбойников? Ведь в карауле у коменданта два гренадера, да и что грабить у него? Всем известно, что он все спустил в карты. И какие такие слуги у разбойников? И зачем одному из них переодеваться в офицерский мундир? Но приказ есть приказ. «Надо его выполнять!» — решил капрал.

Поставив двух новых часовых в будки с черными и белыми, наискось, полосами у подъезда комендантского дома, капрал направился со смененными часовыми в казарму роты, но, пройдя несколько кварталов, остановил солдат и сказал строго:

— Вот что, ребята, вы одни возвращайтесь, а я отлучусь часа на два-три.

И, твердо помня, что по воинскому уставу разводящий должен обязательно довести часовых до казармы, службист Матюшин, чтобы не пошатнулась дисциплина в роте, хмуро добавил:

— Только чтоб ни единая душа в роте того не ведала, что я не довел вас!

Молодые гренадеры остолбенели от изумления, не зная, что и подумать о поведении капрала, и, только когда он отошел десятка на три-четыре шагов, они опомнились.

— Смотри, Сема, вот дела-то! Трактиры да кабаки давно закрыты, — улыбнулся один из гренадеров. — Не иначе, как это он к какой-нибудь кухарке ночью через окно пробираться будет.

И они расхохотались, представив себе огромную тушу старого капрала, пролезающего через тесное оконце.

Деревянный забор высок и поверху утыкан длинными, острием вверх, гвоздями. Первым взобрался на него, встав на плечи казака Денисова, Павлов. Припасенными клещами он отогнул несколько гвоздей и, протянув руку, помог всем остальным взобраться на забор и спуститься в сад.

Правда, не обошлось без маленького приключения: у Саши Астахова, когда он прыгал, лопнули чрезмерно узкие, в обтяжку, лосины.

Ночь была тихая, беззвездная. Лишь изредка показывался из-за густых облаков месяц и лил в старый, посаженный еще турками, запущенный сад призрачный свет свой, точно жидкое, дрожащее серебро. Изредка налетал ветер — и тогда с сухим стуком сталкивались между собой ветки деревьев.

Ждать предстояло еще долго — больше часа. Позднеев предложил говорить как можно меньше и только шепотом. Офицеры завернулись в свои плащи — было прохладно — и укрылись в глубине сада, между садовой железной калиткой и входом в дом со двора. Утомленному Саше — он почти весь день до сбора бродил по городу, как говорил он, «с научной целью подробного и досконального изучения женского населения» — смертельно хотелось спать. Но каждый раз, когда он, согнув плечи, начинал клевать носом, Позднеев щипал его, и Саша обиженно шептал:

— Да я вовсе не сплю, Анатолий Михайлович. Я только замечтался. Чего ж вы щиплете, да еще так пребольно? Разве ж можно нам спать? Я ж понимаю: мы сейчас, как солдаты на часах, — и он опять тяжело опускал голову на грудь.

Близилась полночь, когда с шумом открылась в верхнем этаже окно, выходящее на улицу, и кто-то крикнул скучным, неприятным, точно заржавленным, голосом:

— Эй, часовые, чего вам мерзнуть-то напрасно? Заходите в переднюю погреться. Там вас кухарка угостит кой-чем. Скажете потом начальнику караула, что это я, комендант, приказал.

У Позднеева радостно дрогнуло сердце: «Хорошо! Во-первых, это еще одна улика против Лоскутова. А во-вторых, очень похоже на то, что свидание не отложено, а состоится в эту ночь. А все-таки наглость какая — снимать солдат с поста! Боится, видно, что часовые могут услыхать шум в саду».

Слышно было, как стукнула дверь, гренадеры вошли в переднюю. И опять мелькнула мысль у Анатолия: «Молодые, должно быть, солдаты, недавнего рекрутского набора. Ну уж и достанется им от Павлова за нарушение устава!»

Позднеев не знал, конечно, что в эту же минуту капрал Матюшин, прячась в подворотне на другой стороне улицы, исступленно потрясает огромным кулаком уходящим с поста часовым, шепча:

— Вот я ужо вам завтра пропишу, негодным, как пост бросать!..

Прошло еще с полчаса тяжелого, томительного ожидания. Откуда-то издали донеслись двенадцать глухих, надтреснутых ударов церковного колокола. И тотчас же послышались чьи-то шаги на улице — неуверенные, неровные: то поспешные, то замедленные. Так ходят те, кто, озираясь, по сторонам, боится преследования.

Офицеры насторожились, замерли, и даже у Саши сонливость как рукой сняло.

Слышно было, как кто-то осторожно, стараясь не делать шума, отпирал ключом железную калитку. Тихо взвизгнули заржавленные петли, две тени проскользнули в сад, остановились у входа, а затем медленно направились к комендантскому дому.

Одновременно открылась и дверь, выходящая в сад. На пороге показалась тучная, приземистая фигура полковника Лоскутова, державшего в одной руке зажженный фонарь, а в другой — огромного пса на цепочке.

«Вот пса-то мы не предусмотрели… Хорошо, впрочем, и то, что он не во дворе был, а в доме», — подумал Анатолий.

Как только собака переступила через порог, она понюхала воздух, зарычала угрожающе и стала рваться с цепи.

— Уберите немедленно! — раздался негромкий, властный голос Монбрюна. — Старый дурак этот полковник! — добавил он совсем тихо по-французски.

Комендант увел пса в дом, вскоре вышел и направился к ночным гостям. И тотчас же яростным и в то же время испуганным голосом Монбрюн крикнул:

— Что это? Здесь еще кто-то? — И сделал шаг в сторону дерева, из-за которого неосторожно высунул голову Саша.

Впрочем, скрываться дальше офицерам все равно нельзя было: месяц выглянул из-за туч и осветил сад. Позднеев стремительным рывком кинулся к Лоскутову. Тот побагровел от гнева, схватился за шпагу, прохрипел:

— Да как ты смеешь?!

Но, увидев офицерскую форму Позднеева, золотой аксельбант, он сразу обмяк, жирные щеки его обвисли, покрылись мертвенной бледностью, и он бессильно опустился на землю.

Позднеев осмотрелся, что делается вокруг. Гибкий, увертливый, как уж, и, видимо, недюжинно сильный Монбрюн ударил ногой в живот Астахова так сильно, что тот откатился на несколько шагов. Монбрюн молниеносно метнулся к калитке, но ему преградил дорогу Павлов. Тогда виконт, сунув руку в карман, выхватил что-то и швырнул в глаза поручику. Ослепленный, Павлов невольно отступил, шатаясь, в сторону, и Монбрюн выбежал на улицу.

«Беда, беда! — подумал Анатолий. — Горазд бегать. Ну, теперь его не поймать!»

Налево, вблизи калитки, Крауфорд дрался с наступавшими на него Стрельниковым и Денисовым. Мощным боксерским ударом кулака в подбородок он сбил с ног ротмистра. Тот, охнув, свалился без сознания. «Еще мгновение, убежит и этот!» — с отчаянием подумал Анатолий, бросаясь на помощь.