— Стало быть, льстец он безбожный, ваш поп Амвросий, — еще более насупился протопоп, — и из угодства к вам не блюдет за церковным благолепием. Ну, а я льстивства не терплю, правду в глаза говорю.

— Если уж на то пошло, больше не буду на клирос становиться петь. — И, оглянувшись на Верзилина, Суворов сделал такую гримасу, что тот опять рассмеялся.

— То-то же, — буркнул Симеон, и глаза его сразу подобрели. Был он вспыльчив, но отходчив.

Навстречу им шел шаткой походкой гусарский подпоручик. Несмотря на жестокий мороз, он был в одном мундире, с небрежно наброшенным на левое плечо ментиком. Увидев генералов, подтянулся и, не доходя до них ровно четыре шага, встал во фланг, четко стукнув каблуками высоких ботфортов.

— Это подпоручик Стрельников, — сказал Верзилин, когда они прошли мимо. — Недавно выслан из Санкт-Петербурга за шалость: похитил и увез в свое имение красотку — жену сенатора Новооскольцева, говорят, с ее полного согласия… А впрочем, лихой офипср. Прикомандировал я его к Азовскому казачьему полку. Скучает он здесь, а потому и пьет изрядно… Ну, да тут он недолго задержится, у него связи при дворе.

Суворов ответил резко:

— Ох, не жалую я вертопрахов столичных, шаркунов придворных, кои только умеют, что гладко скользить по навощенному паркету. Амуры да пьянство у них на уме. Ужо погоняю его на смотру да на ученье — знает ли дело военное… Скромность приличествует воину, наипаче офицеру. А лихость — она только в боях надобна, да и то с воинским расчетом сочетать ее должно.

У подъезда комендантского дома, где проживал тогда Суворов, взяли на караул, звякнув штыками — багинетами ружей, двое рослых часовых.

— Ну, вот и дошли, — весело сказал Верзилин. — Милости прошу ко мне позавтракать.

— Знаем мы ваши завтраки, — улыбнулся протопоп, снимая шубу. — То подлинно обеды пышные, пиры древлего царя Валтасара.

— А для тебя, Александр Васильевич, — говорил радушно Верзилин, входя в столовую, — сегодня твои любимые кушанья — постные щи с грибками да маслинами, кулебяка с капустой и каша гречневая.

После завтрака протопоп отправился домой, а Суворов и Верзилин перешли в кабинет коменданта. Суворов хотел все знать «обстоятельно и досконально», как любил он говорить, — и не столько о самой крепости, где он бывал уже не раз, сколько о многом другом, связанном с крепостью.

— Как мои армяне? — спросил Суворов. — Я еще не успел побывать в Нахичевани. Нахичевань — значит «Первый привал». А сколь много горя хлебнули они на десятках привалов по пути сюда из Крыма пять лет назад — притеснения и грабежи чиновников неотступно преследовали их! Сколь многих смерть от болезней скосила… Невольно и я чувствовал себя виновником тех бед — ведь это я, будучи в Крыму, побудил их по приказу царскому к переселению. Да и как я мог помочь им? Ведь еще до начала того переселения послали меня из Крыма на Кубань — укрепленную линию против ногаев и турок возводить.

— Ну что ж, армяне твои сейчас уже прижились тут неплохо, — благодушно отозвался Верзилин. — На десять лет освобождены от всех податей. Занимаются торговлей, ремеслами, фруктовые сады посадили, шелководство ввели здесь впервые. Имеют в Полуденке, теперешней Нахичевани, свой магистрат, лавки, гостиный двор построили. Воздвигли много жилых каменных домиков, обмазанных глиной и крытых черепицей, иногда даже железом.

— То хорошо, — обрадованно сказал Суворов. — Край этот еще дикий, много труда надобно вложить, чтоб людям жилось лучше. А край богат, изобилен. Недаром иностранцев стал манить к себе.

И, понизив голос, хотя дверь кабинета была закрыта, Суворов неожиданно спросил:

— А что ты знаешь, Владимир Петрович, об английской фирме в Таганроге «Сидней, Джемс и компания»?

Верзилин растерянно взмахнул руками:

— Да что ты, Александр Васильевич! Откуда ж мне ведать про то? Фирма сия утверждена с высочайшего соизволения, коммерцией занимается, большие обороты делает — вот и все, что знаемо мной. В Таганроге я не бываю, все некогда, к тому ж там свой комендант — полковник Лоскутов.

— Лоскутов тот — он как лоскут по ветру треплется — известен мне, — резко перебил Суворов. — А тебе про все, слышишь, про все, знать надлежит! Ведь ты комендант сильной крепости, новая же война с Турцией, поверь, не за го-ра-ми, — постучал он, согнув пальцы, по столу. — А исподтишка кто ее на нас натравливает? Англия да Франция. Особливо Англия… То твердо помнить надо.

Верзилин хлопнул ладонью себя по лбу и сказал:

— А впрочем, кое-что знаю. Вот послушай… — И он тихо промолвил несколько слов Суворову, а потом добавил устало: — У меня и без того хлопот полон рот. Один пресловутый Дементий Иванов — он же Пугачев — сколь много беспокойства мне доставляет!

— А что ты так его трепещешь? — усмехнулся Суворов. — Хоть и брат он Пугачу, но ведь ни в чем плохом не был замечен.

— Да что ты, батюшка Александр Васильевич? Острый у тебя ум, а того не постигаешь, что гольтепа казачья немалые чаяния на того Дементия возлагает. По секретному приказу государыни постановлено мне в прямую обязанность следить со всем старанием за казаками и, если потребуется, силой оружия пресекать мятежи и своевольства. Ведь не токмо против турок, но и для устрашения казаков построена крепость Димитрия Ростовского… Позавчера майор Ревякин, коего посылал я за фуражом в станицу Есауловскую, донес, что среди тамошних казаков большое волнение имеется: слухи кто-то распускает, что всех их будут зачислять в солдаты. И вот Ревякин пишет в своем рапорте… — Верзилин вынул из ящика стола бумагу и стал читать: — «Я не знаю, как далее при сих обстоятельствах проявят свои нравы казаки станицы, но имею довольно причин об них сумневаться по их всегдашней привязанности к прежним обычаям и суевериям, а потому более полагаю, что генерально на всех их положиться нельзя и что часть из них присоединится к возможным волнениям».

Комендант собрал кипу бумаг, лежащую на столе, и пожаловался:

— Ты только взгляни, Александр Васильевич, сколь много бумажной дряни, из-за коей я прямо-таки гибну… Я здесь лишь по званию комендант, а на деле скорее чин гражданский. Вот от меня из столицы требуют, — стал читать Верзилин, — «чтобы жители города, при крепости Димитрия Ростовского возникшего, никоим образом не занимались сельским хозяйством, но через приличные способы приводимы были к умножению ремесел и торговли и чтобы время от времени оные возрастали, через что коммерция и доходы государственные умножаться могут». А насчет питейного дела, — даже этим заставляют меня заниматься, — предписывают мне: «Не чинить никаких препятствий откупщику в том, сколько где открыть хочет кабаков, и ничего того, что указанной пользе его принадлежит, не задерживать, но всякое ему, в силу заключенного контракта, оказывать удовольствие». И вот таких бумаг каждый день — десятки, — тяжко вздохнул Верзилин.

— Тут уж ничем помочь не могу тебе… Вижу, захлестывает тебя бурное море волн бумажных, — потрепал Суворов дружески его по плечу. — Пойду к себе, отдохну немного…

Вечером Суворов сидел в своей комнате перед жарко натопленной печкой и говорил Позднееву:

— Ну что ж, Анатолий, доведется, наверное, отдыхать нам всю эту зиму здесь, в Ростове. Просил я Потемкина о другом каком-нибудь назначении по службе строевой, но ответил он, чтоб до весны оставался я тут и отсюда командовал Кубанским корпусом. А что потом станется, кто знает? То ли дадут назначение в дальние гарнизоны и река забвения унесет меня, то ли еще послужу для славы матушки России…

И, глядя на сгорающие в печке поленья, Суворов произнес нараспев, немного приподнятым тоном:

Как хорошо сложил это маститый пиита Державин! Правда, мудро сказано, Анатолий?