Заметив на въезде в поселок подводы с людьми, Зырянов сказал, поглядывая в окно:

— Это твои гвардейцы едут, Фетис Федорович?

— Во, во, они! — встрепенулся старик. — С флагом, они!

— И с гармонией?

— Ага, и с гармошкой! Они у меня насчет этого молодцы. На работу — с песней, на гулянье — с музыкой.

Вскоре в красный уголок ввалилась шумная ватага парней и девушек.

— Здравствуйте!

— Мы первые.

— Сотый квартал везде впереди, — раздались голоса.

— Добро пожаловать, здравствуйте, — приветствовал их Березин. — А где Серьга Ермаков?

— Он не поехал. У него что-то моторная пила зауросила. Разобрал, налаживает.

— Отложил бы.

— Ну, отложит он. Он из-за своей пилы ночей спать не будет. Она ему дороже отца-матери.

Стали собираться и новинские. Вскоре в красном уголке было тесно. Люди стояли за дверями, в коридорчиках. Послушать доклад пришли и пожилые рабочие. Даже Харитон Богданов на минутку заглянул. Увидев какого-то молоденького паренька с гармошкой за плечом, он подошел к нему, выпросил у него тальянку, ушел с нею к срубу строящегося дома, сел на чурбачок среди щеп и стружек и неуверенно начал пиликать какой-то несложный однообразный мотив песни. Играл долго, с увлечением, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как от тоски всхлипывают лады. Солнце давно зашло, отыграла заря, пали на землю сумерки, лес насторожился, ощетинился пиками елей против сгущающейся тьмы, а Богданов все пиликал, пиликал и пиликал. Хозяину гармошки, сидевшему в сторонке, надоело ждать, он подошел к увлекшемуся музыканту и сказал:

— Дяденька, давайте гармонь. Хватит, поиграли.

Точно очнувшись, Богданов огляделся вокруг.

— Давайте, говорю, хватит, — повторил паренек. — Мне надо идти.

— Ты продай мне свою тальянку! — властно, положив ладонь на меха, сказал Богданов.

— Купите! Я себе баян достану.

— Сколько заплатить?

— Четыре сотни.

— Ладно, только денег у меня нет. Отдам после получки.

— Я ждать не могу. У меня уже есть другой покупатель, он сразу денежки выложит.

И взялся за гармонь.

Богданов отстранил его руку.

— Постой, не трожь! Раз покупаю — значит, покупаю… Придешь за деньгами послезавтра. Я вон в том доме живу, внизу, в общежитии. Фамилия моя — Богданов. Запомни — Богданов!

— Вы обманете…

— С какой стати? Сказал тебе, что я Богданов. Понятно? Я слова на ветер не кидаю.

— Где вы возьмете деньги? До получки еще далеко.

— Тебе какое дело, где я возьму деньги? Ты молокосос! Сказал, приходи послезавтра — и все… Айда, гуляй!

— Дяденька, отдайте гармошку, — сквозь слезы заговорил парень. — Меня дома заругают.

Отдавая подростку гармонь, Богданов предупредил:

— Только никуда не замотай, послезавтра принесешь ко мне и получишь деньги. Понятно?

Парень с гармошкой ушел, а Богданов, как сидел на чурке, так и остался.

Доклад в красном уголке о международном положении закончился. Пожилые люди разошлись. Парни и девчата вытащили скамейки из зала на улицу и сложили в кучу возле дома. Баянист занял свое место. Это был Иван Шевалдин, вербовщик с бакенбардами. Вместо военной гимнастерки сейчас на нем был синий добротный костюм, а ордена и медали расположились на лацкане пиджака сверху вниз. За спиной у него, как старые знакомые, стояли Лиза и Паня. Обе подружки были одеты по-праздничному, чуть подпудрены, чуть подкрашены, на обеих одинаковые темно-голубые платья.

На середину зала с высокой белокурой девушкой вышел комсорг Яков Мохов, коренастый, широкоплечий, в сером просторном костюме, с комсомольским значком и рубиновой звездочкой на лацкане пиджака. Он попросил гармониста сыграть вальс «Осенний сон».

Тот кивнул головой и заиграл.

Мохов первый закружился со своей подругой.

Лиза подошла к Зырянову. Глаза ее искрились необыкновенным блеском.

— Идемте станцуем, — сказала она запросто, подавая ему руку.

Он вышел с ней в круг. Танцевала она легко и плавно, на носочках, тонкая, грациозная, чуть откинув голову назад.

— Вы любите этот вальс? — спросил он.

— Очень.

— А вы, девушки, молодцы! В таком зале теперь можно и балы устраивать.

— Не разговаривайте, — шепнула она ему в ухо, обдавая горячим дыханием. — Я не люблю разговаривать во время танца.

По окончании вальса он слегка поклонился ей, отвел в сторону, хотел завести разговор, но она тут же убежала к Пане, по-прежнему стоявшей за спиной баяниста.

Когда начался следующий танец, Зырянов решил сам пригласить Лизу, но она подошла к статному красивому парню — лесорубу из Сотого квартала Николаю Гущину — и повела его в круг.

Зырянова это сильно огорчило. Он одиноко стоял в сторонке у стены, нарядные пары плыли у него перед глазами, сливаясь, точно на кружале, в одну сплошную яркую массу.

Лиза ни разу не взглянула на Зырянова, а потом со своим новым знакомым вышла на улицу.

Затем она выходила в круг еще с несколькими парнями, каждого выбирала сама и со всеми вела себя непринужденно, как со своими старыми друзьями.

«Какая-то странная! — подумал Зырянов. — Первая пригласила на вальс, а теперь даже не смотрит. Наверно, я плохо танцую».

Начался следующий танец. К Зырянову подошла Паня.

— Айдате со мной.

Он хотел отказаться, у него не было желания танцевать с другими, но Паня настояла. Танцевала она неуклюже, сбивалась с такта, скоро устала и, не дождавшись конца вальса, вывела Зырянова из круга и повлекла в коридор, из коридора на улицу.

— Идемте, я вам что-то скажу по секрету.

На улице, после яркого электрического света, было совершенно темно. Отведя Зырянова в сторону, она сказала:

— Лизка шибко задавучая. С мужиками, как кошка с мышкой, играет. Поволынит, раскалит человека, потом кинет. Я ее хорошо знаю. Мы с ней в Казахстане вместе работали. Я не такая. Дружите лучше со мной.

— Нет, нет, что вы! — отшатнулся от нее Зырянов. — Я ни с кем не ищу дружбы.

И пошел в красный уголок.

Когда проходил мимо окон и попал в полосу света, его заметил все еще сидевший на бревнышке Харитон Богданов, окликнул:

— Эй, замполит!

Натыкаясь во тьме на пни-колодины, замполит подошел к Богданову.

— Что вы тут сидите? Идемте в красный уголок.

— Денег мне надо, замполит.

— Каких денег?

— Известно каких, бумажных.

— Сколько надо?

— Четыреста.

— Куда вам такую уйму денег?

— Да вот, видишь ли, гармошку покупаю.

— Вы разве играете?

— Мало-мало кумекаю. Давно я когда-то играл. Теперь снова желание появилось. Раньше у меня хорошая была гармошка, певучая. Возле нашей деревни озерко стояло, а вокруг ракитки, песочек. Уйду туда с гармошкой — и на сердце легко станет. Вода тихая, спокойная, видно, как рыбешка всплеснется, а в другом конце в камышах утки полощутся. Сижу, играю. Уже стемнеет. Подойдет ко мне Аксинья…

— Это кто, невеста ваша, жена?

— Ну, мало ли кто. Тебе зачем знать. Аксинья — и все.

И Харитон сразу нахмурился, подобрался.

— Ну, ну. Продолжайте, — тихо, задушевно молвил Борис Лаврович, поняв, что некстати перебил человека.

— А что продолжать? Это я себе рассказывал. В уме было, на язык запросилось.

— Вот и хорошо! Если что-то на сердце есть, выскажешься и полегчает.

Замполит присел рядом на бревнышко, дотронулся рукой до плеча Харитона.

— Я вот скажу про себя. Когда был на фронте, трудно приходилось. Враг лез на Москву. Видишь, бывало, как гибнут лучшие твои друзья-товарищи: справа, слева — и в пылу, вгорячах глубокой утраты не чувствуешь, только злоба в тебе растет, ненависть. А потом, как кончится сражение, вдруг почувствуешь себя сиротой: того нет, другого нет. А какие были парни! Боль на сердце навалится, тоска. И в жизни будто ничему не рад. А подойдут к тебе оставшиеся в живых, собьются в кружок, поговоришь с ними — и снова чувствуешь себя бойцом. Как ни говори, Богданов, а на людях легче переживать потери, неудачи. На людях, говорят, и смерть красна. А вы, почему-то, сторонитесь людей…