— Я говорю: доработалась до ручки! — не унимался Гущин. — Шла впереди, голову высоко подымала: мол, посадили в галошу бригаду Ермакова. Теперь сама села на пенек и слезы кулаками вытирает.

— Ты над чем скулишь-то? — спросил Сергей строго.

— Над Елизаветой, над Медниковой.

— Знаю, что над Медниковой. Что у нее случилось?

— «Что»? Как начался буран, посыпались комья снега с деревьев, мы бросили валку и пошли из лесосеки, а она заставила Епифана продолжать работу. Мохов-то сначала упирался, говорит: «В такую погоду нельзя валить лес, опасно». А она ему: «Эх ты, струсил! Да в бурю-то работать еще лучше, по ветру лесину легко спиливать, пилу не зажимает, не успеешь моргнуть глазом, как она проскочит по стволу, дерево моментально дает крен, валится. Вот попробуй-ка!..» Ты ведь Епифана знаешь, он никогда ни в чем не перечит Медниковой. Она, должно быть, крепко закрутила ему мозги?.. Ну, конечно, Мохов испробовал: свалил по ветру одно дерево, другое, третье. И верно, как только поднесет пилу к лесине, дерево сразу все вздрогнет и, с шумом, с треском, суется в снег, обламывая обледеневшие сучья. Мохова это раззадоривает. А Медникова подливает масла в огонь, напевает: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…» Потом Мохов и сам, приспособившись валить лес по ветру, заявил: «Охотники говорят — зверя хорошо бить в пургу, в метель. А нам — наступать на тайгу».

— Ты говори короче, в чем дело, а не рассусоливай! — перебил Ермаков своего помощника.

— Постой, постой, Сергей, я тебе все по порядочку расскажу. Послушай дальше. Интересно, как они добиваются первенства в соревновании с нашей бригадой. Я еще о них подам заметку в стенную газету «Сучки-задоринки». Прямо смех!

— Ничего пока смешного не вижу.

— А вот увидишь… Ну, валили, валили по ветру. А ветер вдруг переменился, подул с другой стороны. Пилу у них зажало. Все собрались вокруг дерева, так и сяк стараются выручить инструмент, а ничего у них не выходит, дерево стоит, закусило раму с пильной цепью и держит. Они ходят возле дерева, заглядывают на вершинку, ждут, не смилуется ли ветер, не изменит ли направление, не отдаст ли пилу. Наверно, с полчаса вот так ходили возле дерева, переглядывались; вилку сломали, хотели ею против ветра накренить лесину. Тут Мохов и приуныл, покаялся, что чужим умом начал жить. Стоит, голову повесил, скривил губы в горькой усмешке и говорит: «Вот и побороли бурю». Медникову ровно кто стегнул. Она сразу вся напружинилась, тряхнула головой и гордо, свысока, посмотрела на Епифана. Тут же повернулась и пошла прочь. Потом вернулась со своей электропилой, принесла с эстакады, и велела Мохову спиливать лесину чуть повыше застрявшей пилы. Тот сразу приободрился, повеселел, пристроился спиливать лесину по новому направлению ветра. Однако не успела пила дойти и до сердцевины толстой сосны, как ветер опять переменился и зажал вторую пилу. Первую пилу удалось тут же выручить, а инструмент Медниковой оказался в тисках. Наконец ветер на минутку утих, стали вытаскивать и вторую пилу, забили в паз клин, клин попал на пилу, а в это время пуще прежнего подул ветер, дерево давнуло на клин, на пилу и сломало у нее раму… И, выходит, Елизавета доработалась до ручки. Хи-хи. Вот они как рекорды-то ставят!

— И что Медникова?

— Отошла в сторонку, села на пенек, закрыла глаза ладонью, а из-под пальцев слезы просачиваются.

— Что она думает делать?

— А мне-то нужно, что она будет делать? Факт тот, что завтра даже не выполнит своей нормы.

— А ты чего злорадствуешь над чужой бедой?

— Я не над бедой, а над Елизаветой. Хотела выскочить вперед. Задавалась. Пойдешь ее провожать, так даже под руку не разрешает взять, бежишь возле нее, как собачка.

— Ты еще мне что-то хотел сказать, Николай?

— Нет, все.

— Тогда айда, отчаливай восвояси. У меня нет времени слушать твои обиды на Медникову. Я сейчас выпровожу из дома и свою мать, займусь делом.

— Каким, Сергей?

— Много будешь знать — скоро состаришься!

Выпроводив парня, Ермаков задумался, прислушиваясь к метели, бушевавшей за окнами. Были уже сумерки. Мать, молча сидевшая на кухне, спросила:

— Куда, Сергей, хочешь меня выпроводить?

— Так я, мама. Противно было Гущина слушать, и сказал, чтобы скорее ушел. Я, мама, сейчас пойду в Новинку. Посмотрю, что стало с пилой у Медниковой. Может, быстро исправить удастся.

— Разве там некому осмотреть, исправить?

— А кто ночью будет беспокоиться? Скажут, завтра день будет. А ведь Медниковой с утра надо работать. Она сорвет работу всей своей бригады.

— Лиза-то, может, сама прибежит сюда?

— Не прибежит. До веселья ли, когда у человека горе? Достань мне сухие носки.

— Все же идти хочешь?

— Пойду, мама.

— Ой, сынок, жалко мне тебя отпускать.

— Что поделаешь, надо идти.

— Ладно, иди. Кабы не Лиза, ни за что бы не отпустила. Смотри-ко, что на улице делается: пуржит, буранит, изба от ветру скрипит. Ну, иди с богом, сынок, иди. Помоги девушке, потом, может, родная будет. В беде-то люди скорее сближаются.

— У тебя, мама, только одно на уме — женить меня!

— А что же еще, сынок, у меня должно быть? Я свой век прожила, теперь только для молодых и живу.

Сразу за калиткой встречный ветер, как ночной разбойник, схватил Сергея: держит, не пускает, бьет снегом в лицо, перемел дорогу, навалил сугробы. Но парень вырвался из цепких лап, туже напялил шапку на уши, плечом вперед, целиной выбился на Новинскую дорогу, в густые ельники, и вздохнул свободно. Здесь ветер был бессилен. Он в яростной злобе хватал за вершины деревьев, гнул их к земле, выл, свистел, осыпал снег, а книзу спуститься не мог: плотно сомкнувшийся, ощетинившийся ельник стал крепкой защитой Ермакова.

Войдя в женское общежитие, Ермаков у порога снял шапку и обратился к первой попавшейся на глаза девушке:

— Где тут Лиза Медникова?

— Лиза? Так она ушла!

— Куда ушла?

— В Чарус ушла, с пилой. У пилы какая-то штука сломалась, надо сваривать. Чибисов сказал, что завтра даст лошадь, а она ждать не стала, ушла. «Я, — говорит, — не могу ударить в грязь лицом перед Ермаковым…» Мы ее уговаривали, а она все равно пошла.

— Одна?

— Ну да. Панька насылалась с ней, так не взяла. «Пропутаешься, — говорит, — со мной ночь, какой из тебя завтра работник?».

— Давно ушла?

— Не больно давно.

Ермаков вышел на улицу. Мимо него мчались снежные вихри. Ветер вылизывал лежащий перед окнами общежития сугроб и заметал обледеневшую бочку с водой, оставленную водовозом. А кругом за Новинкой была черная жуткая ночь. В вое ветра Сергею вдруг почудился далекий, еле уловимый вой волков. Он представил себе дорогу на Чарус: густые ельники, заснеженные выруба, одиноко бредущую по сугробам девушку с электрической пилой на плече, а по сторонам — пеньки. Пеньки эти вдруг оживают, перебегают, окружают девушку. Она видит перед собой множество зеленых зловещих огоньков и начинает кричать. Глухой ее крик тут же пропадает, развеивается ветром. В снегах, в пурге девушка беспомощна.

Отыскав в дровах сучковатую палку, Ермаков пошел в Чарус. Трасса, где пролегла лежневая дорога, широкой белой лентой уходила в леса, в горки, в ночную мглу. Лесовозная магистраль была сплошь переметена снегом. Идти было трудно, ноги почти по колено тонули в снегу. В глаза били колючие снежинки, ветер захватывал дыхание, силясь сбить с ног. Сергей пробивался вперед; ему стало жарко, сохли губы, хотелось пить. Горячей ладонью он брал снег и глотал его. Временами расстегивал фуфайку — грудь моментально стыла, рубашка подергивалась ледяной коркой, он застегивался и шел, с ожесточением преодолевая снежные пространства, которым, казалось, нет ни конца, ни края.

На полдороге, в Хитром логу, Ермаков увидел костер. У яркого пламени, раздуваемого ветром, среди дороги сидел человек. За его спиной стояла автомашина с потушенными выпуклыми серебрящимися при отблесках костра фарами.

— Здесь девушка недавно проходила с электропилой? — спросил Ермаков у застрявшего на дороге шофера, пожилого угрюмого человека в замасленном полушубке.