— А почему?

— А потому!

Шишигин отшатнулся, увидев перед собой огромный кулак Харитона.

— Айда, подстригать меня будешь! — сказал Богданов примирительно.

Достав из своего сундучка ножницы и красную расческу из пластмассы, он вручил их Шишигину, накинул на плечи простыню и сел на табуретку под электрической лампой.

— Как тебя корнать-то? — приготовясь, пощелкивая ножницами, спросил Шишигин. — Под первый номер, что ли?

— Я тебе дам под первый! Что я, арестант какой? Подстригай, чтобы на человека походил, а не на барана.

— Под польку?

— Хоть под польку, хоть как, только, чтобы хорошо было… Дай-ка я погляжусь в зеркало!

Шишигин принес осколок.

Разглядывая свои торчащие в разные стороны волосы, Богданов говорил, показывая пальцем:

— Сзади до макушки убирай все. За ушами тоже выстригай. А с висками — осторожно: и много не срезай, и лишнего не оставляй… Ну, валяй!

Работал Шишигин с увлечением, у него все было в ходу: и обе руки, и язык, который он выставлял и переваливал из стороны в сторону, и голова, которую он наклонял то на один бок, то на другой. Ножницы блестели в его руке и пели тоненьким металлическим голоском: тивить-вить-вить.

Вокруг парикмахера и его клиента собралось чуть не все общежитие. Сначала люди стояли молча, потом стали делать Шишигину замечания: здесь надо срезать еще, а здесь выхватил лишку, тут сделал ступеньками. Шишигин начал нервничать, огрызаться, тогда его стали поднимать на смех, передразнивать: выставлять язык, вертеть головой. Богданов помалкивал, потом нахмурился, сверкнул белками, огромные кисти рук, лежавшие на коленях, начали мять штанины. Люди поняли, чем это может кончиться и, опасливо поглядывая на руки Харитона, поспешили разойтись.

Богданов побрился, надел клетчатую рубашку, выглаженный костюм, погляделся в зеркало, попросил у одного паренька из бригады одеколона, смочил волосы, побрызгал на пиджак, надел фуфайку и пошел к Цветковой.

Ее каморка стала неузнаваемой: на только что вымытом полу лежали чистые, пестрые половики. На столе появилась связанная из гаруса скатерть, на окнах накрахмаленные тюлевые шторы, на вздыбленной пышной кровати фабричное, с голубыми и синими цветами покрывало, из-под которого торчали кружевные подзоры. Сама Цветкова была в бордовом платье, расшитом на груди цветными шелковыми нитками, туго обтягивавшем ее кругленькую фигурку.

— Ты уже? — сказала она, засуетившись, подавая Богданову табуретку. — Я сейчас, сейчас, только волосы приберу.

Подойдя к небольшому зеркалу, висевшему в простенке, она раскинула свои желтоватые, свитые в жгуты волосы, склонила голову на бок и, поглядывая на Богданова, начала их расчесывать. Харитон сидел возле очага, подтянутый и торжественный, придерживая на коленке шапку; смотрел на Дарью с удивлением, как будто соображая: что это за женщина, и почему он сидит у нее?

Причесавшись, она подошла к Богданову, встала перед ним, смущенная, взволнованная, и сказала, одергивая рукава платья:

— Я готова! Пойдем.

У него явилось желание взять ее за руки, притянуть к себе поближе, но не осмелился; встал, напялил шапку на уши и проговорил:

— Покажешь мне, Даша, где замполит Зырянов на квартире остановился.

Пока Цветкова надевала пальто, закрывала свою каморку на замок, он стоял в сторонке. Мимо по коридору проходили его товарищи, недоуменно поглядывающие на него и Цветкову.

На улице была зима. Хлопья снега падали на лицо, за воротник. Снег шапками лежал на пеньках, длинными полосками на бревнах, покрывал дома, землю, лес. Было холодно и зябко. И нигде не видно на улице живой души. Все забрались в избушки, в общежития, где ярко горят электрические огни, где весело топятся очаги и железные печки. Дарья легко шла вдоль улицы мимо больших освещенных домов. Харитон следовал за ней. Она несколько раз останавливалась, поджидая, пока он поравняется с нею, чтобы идти вместе, рядышком, но Богданов никак не догадывался, чего она хочет, и все отставал. Ведь он отвык уже от женщин. С Аксюшей он гулял давным-давно. Это была своя деревенская девушка. Они знали друг друга, понимали один другого без слов и делали так, как подсказывало сердце. Тогда они были молоды, жизнь казалась простой, светлой, не приходилось выдумывать, как вести себя. А теперь — и годы не те, и чувства не те, и людей встречаешь чужих, незнакомых. У каждого свой характер, своя жизнь, своя судьба. Трудно Харитону понять, как вести себя с Дарьей Цветковой! Ведь он ее ценит, уважает. Кабы не обидеть чем женщину!

— Вот и пришли! — сказала Цветкова, останавливаясь у крыльца длинного барака — первого строения на Новинке, перевезенного из Сотого квартала.

Когда Богданов подошел к ней, держа одну руку в кармане брюк, а другую за бортом ватной фуфайки, она спросила:

— Мне подождать тебя или идти домой?

Он взял ее руку в свои большие ладони.

— Подожди, Даша! Переговорю с замполитом и пойдем вместе. Не раздумала еще меня чаем поить?

— Нет, Харитон Клавдиевич, не раздумала.

— Тогда жди!

— Ты иди к Борису Лавровичу, а я тем временем в магазин сбегаю. Потом приду сюда. Я скоро…

Замполит ждал Богданова в комнате, где стояло три кровати и посредине — большой стол, застланный простыней. На столе была чугунная литая пепельница и графин с водой, накрытый стаканом. Увидев Богданова. Зырянов пошел ему навстречу, взял у него из рук шапку и повесил на стену.

— Ну, раздевайтесь!

— Нет, нет, замполит! Я ведь ненадолго к тебе.

— Ну, нет! Раз пришли, так я вас скоро не выпущу. Посидим, покалякаем. О многом надо поговорить. Я чай заказал. Чайком побалуемся. Водкой угощать не буду, а чайку попьем… Давайте, давайте раздевайтесь!

Богданов разделся, пригладил волосы.

Зырянов подал ему стул.

— Так я, замполит, вот по какому вопросу. Вы намекали насчет моей неустроенной жизни. Чем-то помочь хотели, — присаживаясь, начал Богданов.

— Постойте, Харитон Клавдиевич! Вы сразу — с места в карьер! Видно, хотите все сразу выпалить — и лататы! Спешить некуда. Я давно искал случая побеседовать с вами по душам. Давайте сперва почаевничаем. Я сейчас распоряжусь.

Зырянов встал, хотел идти.

За ним поднялся и Богданов.

— Чаю мне не надо. Я пойду.

— Нет уж, нет, Харитон Клавдиевич! Вы меня не обижайте… Посидите минуточку, я сейчас вернусь.

Пока Зырянов ходил где-то там по бараку, Богданов сидел, как на шильях. Он уже забыл о том, зачем пришел к Зырянову. Сидел и думал только о Дарье. Ему казалось теперь, что Аксюша не умерла, что она живая, только изменилась за два десятка лет и приняла облик Даши Цветковой. Дарья стояла в его глазах, он видел ее в каморке с утюгом в руке, видел ее перед зеркалом, расчесывающей свои волосы, а эти волнистые волосы казались ему необыкновенно пышными и красивыми. Хотелось потрогать их, погладить, перебирая в своих пальцах.

Вошел Зырянов, а за ним женщина с шипящим самоваром в руках. Самовар никелированный, новенький, чем-то напоминающий рюмку. Вслед за самоваром на столе появились стаканы на блюдцах, сахарница, сдобные плюшки на тарелке, печенье, банка с мандариновым вареньем.

Зырянов начал наливать чай.

— Не наливайте, замполит, пить не буду.

— Чай пить — не дрова рубить, — заметил Зырянов, ставя стакан перед Богдановым и пододвигая к нему поближе все, что было на столе. — Угощайтесь по-свойски, запросто.

Однако Богданов ни к чему не притрагивался. То и дело поглядывал на незанавешенное окно. Прислушивался. Ему казалось, что Даша вот-вот подойдет. А, может быть, уже пришла и стоит у крыльца. Он начал волноваться.

Зырянов, думая, что гость стесняется, стал еще настойчивее угощать его.

Харитону вдруг показалось, что в окне, за стеклом, мелькнуло лицо Цветковой. Он встал, метнулся из-за стола, чуть его не перевернул вместе с самоваром, шагнул к двери, быстро надел шапку, фуфайку и кинулся на улицу.

— Я как-нибудь еще приду! — крикнул он Зырянову.