— А у этой, старой пилы, цепи хорошие, Сергей?

— Цепи, мама, что надо.

— А ты возьми да спрячь их. На Моховое отдай те, что в чулане валяются.

— Что ты, мама! Разве можно на Моховое неисправную пилу отдавать? Да я зря-то ее кому попало и не отдам. С директором договорился, что передам пилу из рук в руки. Я нарочно привез ее из леса, чтобы разобрать, еще раз проверить весь механизм, каждую гайку и болтик. Может, ночь не посплю, но пилу отдам в наилучшем виде.

— Ладно, ладно, сынок, как знаешь, так и делай, мне ведь в лесу не работать. Я на все согласна: хоть в Моховое ехать, хоть тут оставаться жить, — с тобой-то я как спица в колеснице, а без тебя мне жить ни к чему… Женить бы вот еще тебя.

— И тогда умирать? — спросил сын, ласково прищурившись на мать.

— Нет, нет! — сказала она. — Теперь ты меня не хорони. Я еще хочу с внучатами поводиться да вместе с ними в этот самый коммунизм идти. Старухи-то, чать, и там нужны будут?

— Нужны, мама, нужны. Чем больше людей, тем лучше, веселее будет жить.

Вечером Сергей принес из чулана ящик с инструментом, с запасными частями, болтами, гайками, шайбочками, привинтил ручные тисочки к столешнице, разобрал всю машину «по косточкам» и начал собирать, тщательно протирая и смазывая детали, заменяя износившиеся, подгоняя новые. Мать лежала на печке и наблюдала за сыном, за каждым его движением. Своим сыном она гордилась: вырос, слава богу, хорошим работником, умным, сообразительным, непьющим, некурящим, так что все соседи завидуют; девки, как встретятся, краснеют, разговаривать начнут — теряются перед парнем, только посватай — ни одна не откажется. Да вот, поди ж ты, не шибко он на девок заглядывает, что есть они, что нет. Другие парни, едва придут с работы, в клуб бегут, на свиданку или куда, а Сергей за газету, за книжку берется, а то с товарищем засядут за доску, передвигают по ней разные фигурки да лбы трут. Поискать надо таких парней, как Сергей!..

Мать задремала на печке и незаметно уснула.

Спала она сладко и сны хорошие видела: будто среди тайги стоит большой завод, корпуса высокие, широкие, из сплошных окошек, залитые солнечным светом. В одном корпусе стоят токарные станки да еще какие-то, которым она названия не знает. За станками стоят люди. Среди них она узнала своего мужа, Ефима, — такой радостный, светлый, улыбается ей. А в другом корпусе вокруг стен — слесарные верстаки, народу много, все потюкивают молоточками, ширкают подпилками, а Сергей ее стоит возле окошка у верстака, русые волосы на лоб упали, собирает пилу с бензиновым моторчиком и легонько посвистывает, а вокруг него увиваются девки, одна красивее другой, то болты ему подтаскивают, то гайки, он на девок не смотрит, тогда они его начинают теребить, щипать, он как расхохочется, схватит одну на руки и давай с ней кружиться, целовать ее, она только краснеет, а не отбивается, он подбегает с ней к матери, держит на руках, целует и говорит: «Мама, вот на этой я женюсь! Смотри, мама, какая она баская, лучше ее на свете нет! Ты тосковала о внучатах, вот спрашивай с нее…» А сам целует, целует… Во сне она хочет благословить сына, но рука никак не поднимается, она хочет что-то сказать ему, а язык присох во рту, она начинает биться, ворочаться и просыпается.

Изба наполнена белым предутренним светом, посередине ее стол, на нем полусобранная пила, огонь в лампе обессилел и блестит, как тоненькая восковая свечка. Сергей спит, навалившись на стол. Матери стало вдруг жутко, страшно. Вся эта картина напомнила ей покойника, лежащего на столе.

— Сережка, Сережка! — крикнула она.

Парень поднял голову, встал, протирая глаза.

— Ой, Сережка, что-то неладно будет!

— Что, мама, что? — заволновался парень.

— Да ведь я пилу-то за покойника приняла. Была она с нами, поила-кормила нас, а теперь лежит на столе, как покойник, унесут ее от нас, и больше никогда не увидим, ровно схороним родного человека.

— Ну, мама, у тебя какие-то нехорошие мысли! Не надо так думать, все будет отлично.

Однако напоминание о покойнике вызвало у него горький осадок на душе, ощущение потери, сиротливости. Об этом он матери ничего не сказал, прибавил огня в лампе, хотя и без нее уже было светло, и стал заканчивать сборку машины, загремел инструментом, насвистывая какой-то несложный мотив песни.

— Ты бы хоть не свистел, Сережка, — сказала мать. — Не надо, нехорошо!

— Хочешь сказать, что при покойниках не свистят? Беда мне с тобой, мама, ты во всякие предчувствия веришь! Живешь разными приметами, бабьими выдумками, считаешь, что твое сердце вещун. Чепуха это, не верь ни во что!

И он засвистел пуще прежнего.

— Ложись-ко ты лучше спать! — сказала она сердито. — Говоришь, вчера ночь не спал, да и сегодня кровать стоит немятая.

— Соберу машину и спать лягу.

Но спать ему так и не пришлось. Подвода с Мохового пришла рано. В избу вошел здоровый, плечистый бородатый мужик, с маленькими, как у зверька, глазами, острыми и проницательными. Снимая у порога выцветшую от солнца фуражку с измятым, замусоленным матерчатым козырьком, он сказал:

— Здравствуйте-ка вам!

— Милости просим, — сухо ответила старуха, недружелюбным взглядом окинув пришельца.

— Давай, проходи сюда! — сказал Сергей, будто своему старому знакомому. — Садись.

— Некогда сидеть-то. — Мужик подошел к столу и властно положил волосатую руку с короткими пальцами на кожух моторчика. — Можно забирать, что ли?

— Нет, погоди! — доставая блокнот и огрызок карандаша, сказал Сергей. — Я тебе под расписку, по акту сдам машину.

— Знамо, разве можно так отдавать, — вмешалась мать. — Ты, может, эту пилу увезешь не знаю куда, а потом тебя ищи-свищи. Сережка-то всю ночь сегодня не спал. А ты, на-ко, думаешь, схватишь под мышку — да айда. Много вас таких найдется! Пиши, Сергей, акт, пиши, за свидетеля я распишусь. Ишь ты, какой гусь нашелся!

— Мама! — прикрикнул на нее Сергей.

— А что, неправду, что ли, говорю? — обиделась старуха. — Ты сколько лет этой пилой работал, сколько силы с ней потерял, ночами не спал. Другие парни заботушки не знали, на вечерках хороводились, а ты, ровно каторжный, корпел над своей машиной, а теперь на-ко, отдай ему ее так, без всего.

— Ты бы, мама, сходила куда-нибудь к соседям, — посоветовал сын. — Мне с человеком поговорить надо.

— При матери разве говорить нельзя? — еще больше обиделась старуха. — Мать-то вместе с тобой вся душой изболелась, а тут ее в сторону?

— Но ты мешаешь, мама. Я хочу рассказать человеку, как работать на машине.

Старуха торопливо накинула на плечи старенький полушалок с перьями жар-птицы и хлопнула дверью.

— Кипяток старуха! — заметил мужик.

— Не в духе она сегодня, — сказал Сергей. — Садись, приятель.

Тот присел на краешек лавки.

— Прежде всего, давай познакомимся. Как твоя фамилия-то?

— Хрисанфов.

— Ты лесорубом работал?

— Им.

— Так это про тебя писали, что по четыре нормы лучком вырабатывал?

— Наверно, про меня.

— Но про Хрисанфова говорили, что он молодой, всего лет двадцать восемь.

— Нет, мне уже тридцатый пошел.

— А я думал, что лет сорок пять, а то и все полсотни. Что ж ты такую бородищу отро́стил? Смотри-ко, каким лешим выглядишь, будто из болота только что вылез.

— Родители у меня строгие. Говорят, что без бога и волос не должен выпадать, а выпадет — возьми шило, проткни дырочку и вставь волосок на место. У нас в семье сроду никто не брился, да и стригутся вот так, как у меня, под горшок.

— И в бога, выходит, веришь?

— Ну, какой там бог! Для виду перед родителями молочу руками перед иконами или, когда из-за стола вылезаю, перекрещусь. Где теперь богу-то жить?

— На моторной пиле приходилось работать?

— Как же? Я помощником моториста недели три проработал. А этта директор леспромхоза встретил меня, похлопал по плечу и говорит: «Хочешь, борода, самостоятельно на моторке работать?» Я, конечно, обрадовался. Вчера он мне позвонил по телефону: «Поезжай в Сотый квартал, принимай пилу у Сергея Ермакова». Я удивился, что ты отдаешь свою пилу. Она ведь тебя на весь леспромхоз прославила. Сегодня целую ночь не спал, ворочался на кровати, не вытерпел, не дождался свету и поехал. Еду и себе не верю, что еду за моторкой. Посмотрю на себя, на лошадь — нет, никакого обману, не во сне, а наяву еду в Сотый квартал.