— Все равно он от нас не уйдет! Я вспомнил, что он меня из реки вытащил, и заколебался, а сейчас как подумал, что погорят наши денежки, так аж сердце заболело. В следующий раз не упущу!

А Чижиков уже был в двух шагах от пьяного. Кулашвили не понимал, зачем в такую пору появился на Пушкинской Алексей.

— Где он живет, Миша?

Михаил пожал плечами.

— Ну вот что, Михаил, я беру его на себя, а тебя жена ждет. Смена твоя давно кончилась!

А пьяный лепетал:

— Нет, Липа, Липочка, Олимпиада Федоровна, не кончился матерьяльчик. Сорок отрезов вам хватит надолго! Чек прошу! Заходите! Пожалуйста! Как государственный служащий… гарантирую абсолютное молчание! Благодарю! Эта ручка мне пригодится. В следующий раз выпишу вам товарный чек, нет, не, могу, только карандашом, но сколько нужно! — Пьяный достал из внутреннего кармана великолепную паркеровскую ручку, поцеловал ее и сунул на прежнее место.

— Миша, я провожу его в отделение, пусть проспится, а тебя прошу помнить, о чем я предупреждал.

На другой день Михаил Кулашвили с Контаутасом осматривали поезд, отправлявшийся за границу. В четвертом вагоне, как всегда, с видом хозяйки стояла загорелая проводница Липа.

— С возвращением из Крыма! — приветствовал ее Михаил.

— Спасибо. А вы, может, знаете, в каком месте отдыхала?

— Важно, что хорошо отдохнула!

— Кормежка не понравилась, да и на пляже негде лечь!

— Всегда недовольна! — заметил Михаил, идя по вагону и осматривая стены, полки, диваны.

Она шла рядом, насмешливая, вызывающая, благоухала неведомыми духами, иронически поглядывала на Контаутаса, на Михаила, на пассажиров. Бесцеремонно отодвигала двери. Она была не хозяйка, а владычица!

Дочь ученого, она на шее отца дожила до двадцати восьми лет, через пень-колоду кончила библиотечный институт, но потом спуталась с Беловым, и он перетащил ее в пограничный город. Здесь ей показалось очень простым делом зарабатывать деньги, да и влекла заграница. Она стала проводницей. Липа смотрела на всех свысока, особенно на пассажиров без высшего образования: ведь она-то с высшим. И у нее отец — ученый. Правда, в бытность свою в семье, она помыкала и отцом. Единственная дочь, набалованная родителями, она себя считала центром вселенной, все должно было вращаться вокруг нее. Еще девчонкой она привыкла щеголять в таких туфлях, какие себе не всегда решалась позволить даже ее мать. О платьях и говорить нечего. Лучший портной шил ей дорогие наряды.

Лука Белов покорил ее лисьими глазами, лисьей улыбкой, волчьей сноровкой и уверенностью в своем исключительном праве на счастье. «Ради тебя, не задумываясь, пойду на преступление!» — говорил он. Она смотрела на его желтые лисьи глаза и не сомневалась: прикажи она ему, и он кому хочешь перегрызет глотку. Липа была уверена в этом… Она всюду чувствовала себя хозяйкой. И сейчас она шла, развернув мощную грудь.

— Не желаете ли осмотреть туалет? — поинтересовалась она.

— Желаем! — Михаил отметил, с какой бесшабашностью, с какой лихостью распахнула она дверь в туалет. Это было на самой грани естественной лихости бой-бабы Липы.

— Чистота! Хоть чай пить! — сказала Липа, оглядывая туалет.

— Чисто сработано! — неожиданно для себя глянул ей в глаза Михаил, еще сам не поняв, почему это вырвалось у него. Но в ее грязно-зеленых, с крапинками, глазах мелькнуло подозрение. Что это? Блеск ее глаз неуловимо ослаб и тут же выровнялся. Чувственные, полные, зовущие губы вдруг замерли, а потом искусственно заулыбались. Михаил почувствовал, как при словах «чисто сработано» она как бы рванулась к окошку, чтобы заслонить его. А было ли такое движение, или это ему показалось? Но плечи ее уже обмякли, не были развернуты так победоносно. И она тут же, едва замолк его голос, бросила: «Как в аптеке!»

Но если бы этого ничего не было, почему бы тогда бессознательно, бесконтрольно, по наитию Михаил сразу шагнул к окошку, где метровой планкой прикрыто двойное дно? Почему левой ногой, прижав стенку, он ощутил что-то мягкое? Шурупы забиты мылом. Но это естественно, пассажиры забавляются, да и всякое бывает. Однако и прорезы во всех шурупах забиты мылом, как бы затерты им. Просто так? Отверткой и ваткой Михаил очищает шурупы, отвертывает их и извлекает двадцать отрезов.

— А где еще двадцать? — спрашивает Михаил Липу.

Но Липа и не смотрит на них, у нее что-то не ладится с окном, она не слышит вопроса.

— Вот двадцать отрезов! — отрывисто говорит Михаил. — Слышишь, Олимпиада Федоровна?

— А по мне — хоть их сто будет. Мне-то какая печаль! Я пассажиров вожу, за них отвечаю!

— Я не о пассажирах спрашиваю, а об отрезах. Где еще двадцать штук?

— Да вы, Михаил Варламович, шути́те с кем-нибудь другим, а я вам не друг, не подруга, не жена и не любовница. У меня дел по горло. Тут вон и окно барахлит, плотно не закрывается! А вы с вашими отрезами…

Все это было высказано безукоризненно обидчиво. И в самом деле, не стыдно ли такому опытному пограничнику, как Михаил Кулашвили, задавать такие, простите, дурацкие вопросы! Да и никогда он себе этого не позволял, а тут вырвалось. И все-таки в памяти жила минувшая ночь, встреча с пьяным, его бред, бред… Но бред окончился разговором о сорока отрезах, о Липе. Пьяный назвал сорок, а Михаил нашел двадцать отрезов. Половину!

Стали проверять купе, начали поднимать диваны…

Контаутас поглядывал на часы. Оставались по расчету минуты на осмотр этого вагона. И тут, минуя остальные купе, Михаил словно по наитию прошел в противоположный конец вагона, поднял диван, и фонарь задержал желтизну луча на сизых головках гвоздей, вбитых в обшивку. Головки гвоздей были несколько иными — на миллиметр или полтора в диаметре у́же, чем стандартные заводские.

Вырвали гвозди, отсоединили обшивку, достали один за другим двадцать отрезов.

— Вот теперь… как в аптеке! — сказал Михаил на прощание Липе.

— А по мне… хоть — как в аптеке, хоть — как в больнице. У меня голова не болит! Это ваша забота искать!

Они ушли. Она вошла в туалет, заперлась и разревелась. Сорок отрезов! Страшно подумать! Вышла, посмотрела сквозь слезы в окно. И вздрогнула: Михаил Кулашвили, но в пиджаке, стоял около вагона спиной к ней. Через секунду она сообразила — это Эдик Крюкин. Как она спутала! Из-за густых вьющихся волос. И фигура похожа!

Она стояла у окна туалета, глядя на Эдика. Ветер трепал его волнистые волосы. Он ерзал на одном месте, ждал кого-то. Сунул руку в карман, вытащил рогатку, от нечего делать оттянул резинку, отпустил, снова сунул рогатку в карман. В прямоугольнике света, падавшего из вагонного окна, увидел спичечный коробок, поднял, мельком взглянул и отбросил.

Липа вытирала слезы, они снова катились и катились. «До чего я дошла! Плакать иду в туалет! Увидели бы меня мама или папа с их возвышенными идеалами! Ужаснулись бы! А мне — хоть бы что: привыкла. Но как пусто на душе!.. Ну зачем он опять рогатку вынимает? Вот и с ним я спуталась… А ведь какие были мечты! Какие книги читала! Сколько их дома и в нашем институте было… Горы! Неужели это были горы лжи и иллюзий? Но мама же с отцом жили и живут душа в душу, они — одно целое. Может быть, я не увидела чего-то в их отношениях?.. Ну, а эта, из загса, со своим участковым! Любит его! И как! Прямо завидно! А я… с этим Лукой, с Эдиком… Хорошо хоть Эдик не пьет, не курит, но грязен как… И когда я не поверила книгам? Когда свернула на эту дорожку? Когда? А теперь и детей не будет… И какой смысл в этих отрезах? Влипла я, влипла… А как детей хочется! Вырос бы такой, как у этой, из загса. Как я любила бы его!.. И все из-за этих барышей. Сперва не хотела детей, теперь не могу их иметь…»

Она не заметила, как слезы обильно потекли по щекам, не очень обратила внимание и на высокого детину в широкополой шляпе. Тот подошел к Эдику, и Эдик указал ему в ту сторону, куда ушел Михаил Кулашвили. Подняв воротник пальто, детина подпрыгивающей походкой устремился в темноту. А Эдик подался в другую сторону.