— Почему откручивали? Вижу: заворочались.

— Ремонт делали! — отвечает Бусыло, а сам не тем концом папиросу в рот сует.

— Сейчас, — говорю, — я вам буду делать ремонт! — Михаил подмигнул слушателям. — Отвинтил болты, смотрю: кожа, а под ней брезентовые мешки обкручены вокруг паровой трубы. Труба теплая.

— А в вагоне-ресторане? — напряженно спросил Кошбиев. — Ведь оставались считанные минуты на осмотр.

— Прошел на кухню. Стоит этот артист-повар в колпаке с поварешкой около котла с горячим супом, помешивает, уже наливает мне тарелочку: «Отведайте, Михаил Варламыч!» А огонь под котлом чуть теплится, вроде для виду разожгли. Повар мне подает тарелку, а рука вздрагивает. Я тарелку брать не стал, а попросил поварешку. Зачерпнул. Суп как суп. Только что-то меня насторожило. Тут я и вспомнил, как мне проводник Закурдаев шепнул: «Нечистые дела повар делает. Без ветра листья не колышутся. Люди зря не скажут. Зачем один такой марает всех нас?» Ну и добавил подробности. Без таких, как Закурдаев, немного бы мы нашли. Это запомните. На них опирайтесь. Но и к ним подход нужен. Доброе слово железные ворота открывает. Надо его вовремя сказать и знать того, кому говоришь. Кое-чем помог я Закурдаеву, кое-что посоветовал. О больной племяннице расспросил, лекарства достал для нее. И он ко мне со всей душой. А кто дорогу знает, тот не споткнется. Дорогу мне Закурдаев и подсказал… Потому я глянул искоса на повара и опять поварешкой пошарил по дну. Все как будто нормально, гладко. Стоп, думаю! Глубина-то котла больше, чем получается, когда поварешкой по дну шарю. Приказал вычерпать суп. На дне ровненько-ровненько уложены консервы с черной икрой. Сунулся в поддувало. А там в холодной золе — тоже икра!

Все давно докурили.

Михаил Кулашвили предупредил:

— Ты, Контаутас, и ты, Кошбиев, лучше досматривайте туалет, зорче смотрите под диванами, под полом, в проходе коридора, в гармошке, между крышей и потолком. Обратите внимание на вторые полки: там иногда ловко сооружают иностранцы второе дно, между стеной и батареей. Просматривайте шторы, над шторами под планкой тоже кое-что встречается.

Неизвестно, исключает ли дружбу любовь, неизвестно, с чего дружба перерастает в любовь, и перерастает ли? Но Нина стала внимательней прислушиваться к воробьиному щебету. Он ей казался звоном весеннего ручейка, скачущего по камешкам. Нина увидела, что небо и голубое, и лазоревое, и пепельное, и сизое. И виделось ей лицо Михаила. Учеба в техникуме пошла по-иному: она забывалась над учебниками, спохватывалась. Начинала читать в ни слова не понимала. Снова задумывалась о Михаиле — как о загадке, разгадать которую судьба предназначила ей. С особым волнением вспоминала первую встречу. Она же бросила в него таким камнем, что убить могла, изуродовать на всю жизнь! Судьба его пощадила или предупредила, и камень пролетел мимо. Но он мог по другой улице в ту ночь возвращаться с вокзала. Мог и не ходить на работу — был выходной день. Выходит, благодаря его привязанности к службе они познакомились, а удар кулаком по носу можно считать добрым предзнаменованием. Но все-таки… могло ничего и не быть…

Порой она испытывала суровость к Михаилу: он и после окончания своей смены задерживался на вокзале.

Очень скоро Нина, еще задолго до того как поняла, что Михаил ей дорог, осознала и глухую ревность к его работе — к вокзалу, к железной дороге. Железная «соперница» вырывала у нее Михаила, звала к себе и днем и ночью, изматывала его, а он приходил счастливым, заряженным новыми силами и преображенным после каждого «свидания».

Железной «сопернице» все было мало, однажды она чуть ли не заполучила Михаила навсегда.

После дежурства, как обычно задержавшись на работе, Кулашвили возвращался домой. Был поздний вечер. На улицах — ни души. На железнодорожном мосту двое неизвестных, отделившись от перил, решительно пошли ему навстречу. В луче прожектора проходящего паровоза Кулашвили успел заметить на лице одного из нападающих шрам. Блеснул нож. Но Михаил знал цену мгновения в самбо. Резкий выпад — и нож выбит из рук бандита. Еще прием — и верзила, вскрикнув от боли, грохнулся на спину.

Михаил кинулся за вторым. Но, увидев, как Кулашвили мгновенно расправился с напарником, помощник опрометью рванул с моста. В свете проходящего пассажирского состава Михаил заметил длинное лицо убегавшего и блеск его темных очков.

Узнав, что он едва не погиб этой ночью, Нина поняла: его гибель была бы равносильна и ее смерти. И неожиданно для себя сказала Михаилу:

— Будем вместе! Навсегда! — Обняла его и поцеловала волнистые волосы, поцеловала как-то по-матерински или как сестра.

Его это потрясло. Он взял ее руки в свои и молча поцеловал их.

Александр Александрович Сморчков был в приподнятом настроении. Все кончено, все покончено с прежней случайной связью! В паспорте стоял штамп и пометка о расторжении брака с гражданкой Тамарой Шигаревой. Тамара работала в депо уборщицей, приходила по просьбе Сморчкова убирать его квартиру, стирала, гладила, иногда и готовила.. Все знали, что она была замужем за пьяницей, но выгнала его. Растила Саньку. Полногрудая, ловкая, всегда свежая, она была щепетильно честна, многое делала и «за так», и Александр Александрович после долгих раздумий предложил ей переселиться к нему с Санькой.

— Зачем вы так решили? В депо говорят о нас: гусь свинье не товарищ. Да и обуза какая вам!

Но Сморчков заработал авторитет своим бескорыстным поступком.

Но вот — это сама судьба — ему навстречу к загсу идет Нина.

Александр Александрович устремился к ней, протягивая руки, безмолвно призывая к себе. Он сиял. Любовь искренняя владела им. В эти минуты он был по-своему привлекателен, может быть, оттого, что большое чувство преображает нас, придает нашим лицам неожиданные оттенки, делает обаятельными.

— Нина, Ниночка! Судьба моя! Как я счастлив! Это добрый знак! В такой знаменательный для меня день встретить вас здесь! Ниночка! — Он весь был возвышен, одухотворен. — Ниночка! Как хорошо, что я вас вижу! Спасибо жизни и судьбе! Я буду благословлять этот день.

Это была редчайшая секунда откровения в многолетней практике молчания и духовного затворничества. Но, еще не дойдя до Нины, он уловил в ее лице смятение. И принял его за смятение счастья, за ответное движение души.

— Ниночка! Я свободен! — Он вкладывал в эти слова свой, особый смысл, подразумевая и формальную возможность для вступления в брак. Господи! Сколько лет молчания, сколько лет одиночества, сколько притворства! Но близка цель! Близка Нина! Вот ее белое девичье платье, оно так похоже на подвенечное, ее гладкие волосы, ее глаза… Глаза… Глаза… Ну понятно ее смущение, понятен и дымок страха в глазах. Но огонек ответной радости? Где он?..

— Простите, Нина! Меня задержали! Простите! — услышал он голос с легким грузинским акцентом. Сморчков понял: Кулашвили! Михаил шел в военной форме, с орденами и медалями.

Сморчков успел оценить обращение на «вы», и облегченно вздохнул, полагая увидеть привычную сценку провожания. Сморчков был слишком умен, чтобы считать своего противника глупым. Его поразило счастливое лицо пограничника. Сморчков понял мгновенно его силу и тяжесть предстоящей борьбы. Если бы он мог предвидеть на минуту вперед все случившееся, то он отдал бы годы, лишь бы не пережить этих минут собственного позора.

Сморчков смотрел на Нину. Ее глаза были устремлены на Михаила. Она его обнимала глазами, звала… Она смотрела на него, Михаила Кулашвили, как на чудо! Она, Нина! Нина, которая вот так, прямо из-под рук, уходила к другому…

Порой накануне провалов с контрабандой Сморчкову снились тяжкие, кошмарные сны. Что-то чудовищное, сверхъестественное вторгалось в сон. Поезда начинали говорить. Паровозы шли по нему своими колесами. Двери товарняка захлопывались и зажимали его. Он то оказывался в тендере — в контейнере с шелком, то в плафоне висел на волоске электрической лампочки. Но увиденное им перед дверями загса затмило те кошмарные сновидения.