— Ну, пронесло!

— Молодец, Лука!

— Я вроде задремывать стал, слышу, брякнуло. Очнулся, пригляделся. Ух ты — Мишка идет! Ближе… ближе… Шаги слышнее… Вот он и рядом… Ну, я и не будь дурак!

Они, еще разгоряченные, вышли на улицу. Не сговариваясь, повернули к дому Сморчкова.

В окне мягко и уютно зеленел свет настольной лампы. С улицы было видно внимательное лицо Сморчкова. Вот он снял очки, протер их, отложил, без очков наклонился к раскрытой книге, губы его зашевелились. Видно, он что-то учил наизусть. Лицо приняло незнакомое всем троим выражение, возвышенное и отрешенное. Может быть, он что-то репетировал, играл. Игра была для него жизнью, а жизнь свою будничную он превратил в игру. И проигрывал с каждым днем молодость, силы и надежды.

В это ночное бдение над книгой в нем жил третий человек, в нем пребывал Богодухов — мастер художественного слова. Он выдвинул ящик письменного стола, посмотрел на фотографию Владимира Яхонтова, вдохновился этим взглядом и снова углубился в образ.

Бусыло и Зернов стояли оторопелые. Им как-то но верилось, что вот этот человек за окном при свете зеленой лампы — тот самый, кто надоумил и спровадил их на убийство.

Белов был поражен этим видом, «научным», как он выразился про себя. Подумал, что не зря ревнует Липу к Сморчкову. Но стоять так под окном ночью троим, да еще после такого дела, было глупо и неосторожно.

— Может, не будем заходить?

— Нет, Бронислав, надо зайти, — не согласился с ним Лев Зернов.

— А по мне бы, выпить лучше. Да у него нет. И у Липы дома нет. Хотите зайти, зайдем, — тихо сказал Лука, еще чувствуя в правой руке отдачу от удара. Пальцами он стряхивал с ладони земляные крошки, довольный своей удачей и безнаказанностью.

Зернов три раза постучал в окно, потом еще два и еще два раза.

Сморчков надел очки, прильнул к окну. Помедлив несколько секунд, он кивнул, хотя рассмотреть никого не мог, и быстро пошел открывать дверь.

Двигаясь от окна до двери, он испытывал какую-то незнакомую ему прежде усталость. Будто он взялся за непосильный воз и не может его сдвинуть с места. А виновен во всем этом Кулашвили, который со своими помощниками Контаутасом, Кошбиевым и Никитиным сумел противостоять целой группе Сморчкова. Кулашвили точно смеялся над ним. Кулашвили, такой простоватый на вид, противопоставил интеллекту Сморчкова нечто непонятное, неподдающееся анализу и учету. И Сморчков знал, что если не убить Кулашвили, то и он и его подручные попадут за решетку нищими и опозоренными.

Он открыл дверь, внимательно посмотрел на Бусыло, на Зернова, на лисьи губы Белова, на его довольную, удовлетворенную ухмылку. От Белова разило перегаром, наглостью и бахвальством.

— Выпить нет?

— Ах, Лука, я не держу спиртного.

— И напрасно! Как бы кстати было!

— С Мишкой покончено! — вставил Зернов.

— Испекся! — криво усмехнулся Бусыло.

— Я его кокнул! Я! И — концы в воду! — с гордостью сказал Лука.

Сморчков не испытывал торжества, хотя его план удался.

Силы Сморчкова были исчерпаны. Если бы полгода назад, может быть, он тогда бы возрадовался. А сейчас он нищ карманом и нищ душой. У него не осталось сил даже для надежд. Не было и страха. Копошилось где-то на дне души отчаяние.

— Я его кокнул, Александр Александрович! Поняли?

— Понял… Но здесь вам быть опасно. Не исключено — могут хватиться, пойдут по следу. Кулашвили — такая фигура! Дело это не замять, и его будут распутывать ниточка за ниточкой. Убран с пути Мишка. Но надо еще основательно заметать следы. Для торжества оснований еще не много, а вот для осторожности — больше чем достаточно. Советую немедленно разойтись. Сделать надо так, чтобы посторонние люди могли подтвердить, если понадобится, что своими глазами видели вас в эти часы в другом месте, далеко от Пушкинской улицы.

Он проводил их, вернулся к столу, выдвинул ящик, но Яхонтов смотрел куда-то мимо, брезгливо, стараясь не замечать Александра Богодухова и точно стыдясь близости к Сашке Сморчкову — инициатору убийства, сообщнику, главному виновнику. Сморчков задвинул ящик, закрыл книгу. Почему-то жить показалось совсем неинтересно… Внутренний голос говорил, что так просто из этой каши не выбраться.

Кулашвили втолковывал Контаутасу:

— В мягком вагоне, где ехали иностранцы, ты видел плохо ввернутый в стену болт. И прошел мимо. Посветил фонарем и прошел. Помни: свет фонаря становится другим, если касается маслянистой поверхности металла.

Контаутас опустил голову. Но Михаил повеселевшим и лукавым голосом заговорил:

— Ничего, ничего, не расстраивайся… А иконы неплохие мы нашли? — спросил Кулашвили у Домина.

— Четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый века! — уточнил капитан. — Исторические ценности!

— И эти иконы господа иностранцы хотели вывезти незаконно за границу, — добавил Кулашвили.

Михаил посмотрел на Контаутаса ободряюще, положив руку ему на плечо.

— Ничего, парень. Придет время, ты меня еще поучишь. Я ведь и сам учусь. И у тебя тоже. А сейчас запоминай. Нет ничего случайного в нашей работе. Все что-нибудь да значит и о чем-нибудь говорит. Каждая царапина — рассказ. Только всмотрись — и читай.

Его перебил Домин:

— Михаил! На минутку. — И, отойдя с ним в сторонку, шепнул: — Домой возвращайся не по Пушкинской. Предупреждал Чижиков. И оружие захвати.

— Оружие возьму. А Контаутас пусть отдыхает. Очень старательный парень. Уже два раза увидел контрабанду там, где я не увидел. Понятно? Вот глаза!

И Михаил исчез… Осталось такое впечатление, словно он не очень и расслышал слова Домина, весь еще разгорячен поиском. И Домин только увидел, как, сняв форму, уже в белой рубашке вышел Михаил на платформу.

Домин только что вернулся с моста, только что вышел из газика и открыл дверь в свой кабинет. Внутренняя, еще с вечера нарастающая тревога остановила капитана. Не зная, что Нина прибегала за Михаилом, он долго размышлял о телефонном разговоре с Чижиковым. Волнение в душе капитана росло и росло. Домин подумал: «А вдруг Миша забыл о предупреждении. Он же забывает обедать, забывает завтракать, забывает отдыхать, о себе забывает. А если забудет и о Пушкинской улице? Поеду-ка проверю, догоню, если не изменил маршрут».

И Домин сел за руль газика.

Фары выхватывали дома, пустынную дорогу, «спины» булыжника. Домин вспомнил службу в Туркмении — будто тысячи черепах ползут навстречу. Так казалось ему, когда он видел прижатые друг к другу булыжники мостовой.

Обманчивость тишины пограничного города, как всегда, обостряла зрение и слух. Мотор газика работал ровно. Фонари блестели вдали. Ночная улица улыбалась грустно и белозубо.

Поворот. Еще поворот.

Вот и Пушкинская. И — точно вышибли белые зубы фонарей. Посередине, там, где строился дом, зияла тьма. Домин повел газик змейкой, чтобы освещать и стены, и дорогу, и заборы. Руки напряглись, тело напружинилось, голова подалась чуть вперед. Стоп! Что-то белое мелькнуло в луче. Что? Повернуть туда. Человек! В белой рубашке! Миша! Миша?..

Домин так развернул газик, чтобы распростертое тело оказалось в секторе освещения фар.

Не помнил, как выскочил, не выключая мотора.

Побежал.

Наклонился.

Миша! Но странный запах немытого тела ударил в нос. Не Миша? Но эти волосы — густые, вьющиеся, сейчас вывалянные в пыли и в крови! Повернул на спину, но своим же телом заслонил свет фар и не смог сперва ничего разглядеть. Да и жив ли? Припал к груди. Ударов сердца не слышно… Нечаянно задел за брюки. В кармане что-то твердое. Оружие? Из кармана вынул рогатку. Рогатка? Эдик?! Да, это его рогатка. Опять глянул в лицо. Усики. Эдик Крюкин… Поднял, понес к машине. Уложил и помчался в ближайшую больницу.

Газик летел по пустынным улицам. «Скорее, скорее!» — мысленно подгонял себя Домин. «А где сейчас Михаил?» — с тревогой подумал он.

Но вот и больница. Газик остановился. Домин взвалил Эдика на свое широкое плечо и внес в приемный покой. Молодой врач и медсестра помогли уложить его.