— Испугала! — тряхнул он волнистыми волосами и провел по ним рукой так, как Кулашвили. Он этот жест действительно перенял у Михаила, зачем-то пытался даже подражать его походке. Он купил себе такую же белую безрукавку, какую после смены носил Михаил.

— Ну кому сказано?! — строго взглянула она на Эдика.

— А я чего?.. — И он перешел на другую сторону улицы. «Фигуриста, словно кинозвезда!» — отметил он про себя и облизнулся.

В комнате Сморчкова все оставались на своих местах.

— Так вот, друзья, — более доверительным тоном заговорил Сморчков. — Эдика и Липу выпроводил не зря. И не сердись, Лука, на меня за Олимпиаду Федоровну. Женщина она хорошая. А дело щепетильное. Эдик все может завалить. Убрать Мишку надо нам самим, без него. Если бы я его не предостерег тогда с Ниной Кулашвили, он бы завалился и нас бы продал. У него на хвосте висел участковый, а он проморгал. Но хватит о нем. Теперь о деле. Или кто-нибудь против?

— Да, салага, он и есть салага! Только бабы да карты на уме. Ни одну юбку пропустить не может! А рогатка чего стоит! Я недавно видел, как он из рогатки в воробьев стрелял! Ненависти в нем много, а ума бог не додал. Действовать без него будем. Прав, Александр Александрович, — уважительно закончил Лука. — Продолжайте.

Зернов и Бусыло согласно кивнули.

— Я полагаю, надо избрать то же место на Пушкинской улице, где мы собирались раньше, чтобы прикончить Мишку. Стройка немного выросла, но действовать надо так же, с пролета третьего этажа. Нужно подстраховывать с левой стороны, где деревянные ворота. Хотя тот, кто говорил с Кулашвили, предлагая ему оставить нас в покое и уехать отсюда, тот человек отмечает, что Кулашвили возвращается ночью домой исключительно по правой стороне. Только по правой. Тогда случайность — встреча с пьяным — вывела его на середину улицы. Да и этот вездесущий Чижиков с оружием оказался рядом. Но по теории вероятности это один раз из тысячи может случиться. Я предлагаю со стороны стройки поставить Бусыло с Зерновым, как тогда. А у ворот деревянных встанем я и Лука.

Лука самолюбиво засопел:

— Что ж я, один не справлюсь? Он по левой и не ходит, а мне не доверяют, вроде Эдика.

— Я не хотел обидеть, но где двое — там вернее.

— Ну ладно, поглядим.

— Александр Александрович, а когда его ночная смена?

Пока шел этот «совет», Эдик без особых предосторожностей ввел Липу на второй этаж, открыл дверь в свою комнату.

В комнате, чисто прибранной, обстановка была убогая. Стол обеденный на тяжелых ногах, диван, двуспальная железная кровать с никелированными набалдашниками, шкаф, комод, буфет. На стене единственная фотография: обрюзглый человек с такими же волнистыми волосами, как у Эдика.

— Мой отец, — небрежно бросил Эдик. — Мало ему было, что водки выхлестал целые цистерны, так он по две пачки папирос жарил в день. И изжарился. Сперва ноги отказали. Потом инфаркт. Потом поджелудочная. Был кочегаром, вылетел в трубу сорока двух лет. Ну ладно, чего о нем…

— А что это за спичечные этикетки.

— Да это я для смеху собираю! У меня их вагон и маленькая тележка. Ну, иди ко мне. Нет, погоди-ка, музычку-то обещал! — Он поставил проигрыватель с долгоиграющей пластинкой на подоконник и включил довольно громко.

— Ты что, глухой? Зачем так орет?

— А чтобы знали, я — дома! — и прибавил громкость.

— Чудак! Сейчас придут!

— Ни разу еще ко мне не совался никто. Ко мне сунешься! А ну раздевайся, стерва! — и он ударил ее по щеке. — А ну, сука! — и он ударил еще сильнее. — Живее!

У ворот дома судачили соседки, осуждая Эдика. Жильцы, выглядывая из окон, ругались, слушая, как со второго этажа обрушивается джазовая музыка.

— Хоть бы укатывал на своем поезде скорее!

— Житья нет от его музыки!

— Мало ему баб! Так еще и глушит всех, будто у него у одного проигрыватель есть!

— А потому что мы сказать ему боимся.

— Возьми и скажи, если ты такая смелая!

— Изматерит, а потом еще рогаткой окошко высадит. Докажи, что это он. С ним свяжешься — не развяжешься!

— А вот идет лейтенант-милиционер.

— Ну и что? Это ж не наш. Нашему не говорим, а чужого будем дергать.

— А чужой нас по фамилии не знает, и Эдик не догадается, кто сказал. Может, шел и сам услышал.

— Товарищ майор!

— Я лейтенант. Здравствуйте, вернее, добрый вечер. Слушаю.

— Товарищ офицер милиции!

— Говорите погромче, плохо слышно. Кто это так на полную катушку включил? — спросил Чижиков.

— Да это один молодчик со второго этажа.

— Вечно он мучает нас!

— Выставлять музыкальные инструменты в окна не положено ни в какое время. Это он нарушает…

— Какая квартира?

— Тринадцатая.

Услышав звонок, Эдик голый выскочил из постели и кинулся к двери.

— Кто там, падла? Кому жить надоело? — Он распахнул дверь левой рукой, правую занеся для удара. Но рука опустилась.

— А ну-ка, живо выключить проигрыватель! — приказал Чижиков.

Обомлев от неожиданности и страха, на ватных ногах Эдик прошел к проигрывателю.

Одной рукой закрывая укушенное плечо, Липа поспешно стала одеваться.

— И чтобы это было в последний раз! — не моргнув глазом, приказал Чижиков.

— Слушаюсь, товарищ Чи… слушаюсь, товарищ лейтенант!

— Если еще раз будут жалобы жильцов, пеняйте на себя. Понятно? — строго вопросил лейтенант. Эдик кивнул.

Дверь закрылась.

Эдик снял проигрыватель с подоконника, сел у стола, машинально перебирая спичечные этикетки. «Неужели погорел?»

Липа натягивала чулки.

Он не обращал на нее внимания.

Кое-как одевшись, непричесанная, она пулей вылетела за дверь.

«Неужели выследил? Для виду придрался к проигрывателю. И ни о чем не спросил. Да! Дурак что ли — спрашивать?! Как же быть? Что делать?»

Каждый раз, терпя неудачу, Эдик переполнялся ненавистью ко всем. Тогда он ехал за город, стрелял в кошек, собак, птиц. И когда камень, летя из рогатки, попадал в бедных животных и птиц, ликовал. После этого он как бы приходил в себя и в неплохом настроении возвращался к своим делам. Но сейчас ненависть не находила выхода. Липа исчезла. Было уже темновато. Посмотрел на часы. Да, поздно. Но для ненависти нет времени, нет сроков. Ненависть всегда находит себе дорогу. Эдик оделся наскоро, проверил, в кармане ли рогатка. Взял обернутый газетой металлический прут и вышел на улицу.

Ненависть привела его на Пушкинскую.

Он споткнулся. Камешек выскочил из-под ботинка. Поднял камешек, достал рогатку и подумал, куда бы выстрелить. Да, в фонарь! Хлоп! Без промаха! И так же без промаха разбил еще два фонаря! Перешел на ту сторону, где недавно сидел в засаде, ожидая Мишку Кулашвили.

Прохожих уже не было.

А что, разобью и здесь! В темноте легче будет справиться и легче будет смыться! И с каждым разбитым фонарем тьма все гуще заливала, заполняла улицу. «Пойду на вокзал, разведаю. А вдруг Мишка сегодня в ночной?! Пойду за ним и здесь, в темноте, не промахнусь. Тогда по-другому запоет Сморчков и все его сморчки! Тогда увидят, кто такой Эдик! Трусы жалкие! Да, скорей!»

В темноте мимо него пролетело платье, простучали туфельки.

Он остановился в недоумении и так стоял, пока в свете дальнего фонаря увидел стройную женскую фигуру. Женщина бежала без оглядки. Что-то знакомое показалось в этой фигуре. Но кто это? Сколько их прошло через его руки. Бежит и бежит. Ему-то какое дело! Не к нему и не от него! А от него, от Эдика, не убежишь! Вот он сейчас пойдет на вокзал и — держись, Мишка!

Женщина продолжала бежать. Ей было очень страшно. Никогда Нина не выходила в такую ночь одна. Но сегодня вечером к ней заглянул Чижиков. Он, как всегда, был приветлив и спокоен.

— Миша после суда сразу на службу пошел. Меня попросил предупредить вас, Нина Андреевна, чтобы вы не волновались. Кстати, я уже предостерегал Мишу, говорил ему, чтобы он возвращался домой не по Пушкинской улице. Напомнил я ему и после суда об этом. И вы, пожалуйста, тоже скажите.