— Вы.

— А знаешь ли ты, что из-за твоей неосторожности жена Мишки Кулашвили перестала ходить на занятия кружка и теперь всюду ее кто-нибудь сопровождает? Молчишь? Ты думаешь, если убьешь ее, то сам уцелеешь? Думаешь, если сила есть, ума не надо?

— Почему? — с трудом оправляясь от метких ударов Сморчкова, попробовал возразить Эдик. Будучи ничтожеством и сознавая это, он силился всех уверить в своей значительности. Он мечтал утвердить себя как сильного человека. Заставить уважать себя. Не словами, а делом. Он в карты проиграл жизнь Кулашвили нарочно, чтобы самому расправиться с ним, чтобы по воле его, Эдика, путь контрабандистам стал свободней. Сын пьяницы, он, в раннем детстве потеряв мать, от мачехи и от вечно пьяного отца не видел тепла и любви. С детства им помыкали. Лишенный всяких привязанностей, он вырос в ненависти к родным, и тем более — в ненависти к окружающим. Но, хотя он ненавидел и Бусыло, и Белова, и Зернова, и самого Сморчкова и не раз обманывал их, он жаждал завоевать уважение тех, кого презирал. Это был его круг. Вне его начиналось мертвое пространство отчуждения. Вот отчего он решился возразить самому Сморчкову.

— Не вышло с женой Мишки, но Мишку я пришью. И увидите все, как это будет. Если я сказал, сделаю. Мое слово твердое. Я вижу, вы считаете, будто я не справлюсь с Мишкой, клоните к тому, чтобы другие им занялись, но я справлюсь! А уж если попадусь — никого не продам. Да только я не попадусь.

Кулашвили казался Эдику той ставкой, которой он расплатится за все, чтобы в ближайшем будущем, убрав с дороги Сморчкова, встать во главе «дела». Жажда власти ослепляла его.

— Если Эдик сказал, так и сделает, — вмешалась Липа.

— Цыц ты!.. — осадил ее Лука.

Она гордо передернула плечами, даже не удостоив его взглядом.

— Хватит тянуть! Пора! — вскинулся Эдик.

— Не спеши, коза, все волки твои будут! — насмешливо осадил его Лука. — Немудрено голову срубить, мудрено приставить!

— Нет, и срубить мудрено! Тут все разговорчики, а до дела как доходит, так: «Эдик — милости просим!» Конечно, я самый молодой, да и самый скорый, — не без гордости закончил он и молодецки глянул на Липу.

— Скоро делают, так слепо выходит. Скоро блох ловят, — воспользовался заминкой Лука и не преминул снова ужалить Эдика.

— Что вы мне эти байки рассказываете! Что я, мальчик, что ли? — взвился Эдик. — Я себя знаю. А твою песню, Лука, слушать, так двух жизней не хватит. Боишься ты Мишки, вот и крутишь! А у меня как вскипело, так и поспело! Не то что у тебя: сидит, надувается, три дня в лапти обувается.

— Молчи! — завелся и рассвирепел Лука. Он привстал и тяжко шагнул к Эдику. Схватил его за грудь. Приподнял над стулом, тряхнул так, аж круги пошли перед глазами у Эдика, и он прикусил язык.

Против таких убедительных аргументов Эдик возразить ничего не смог. Лишь взгляд его, сверкающий непримиримой ненавистью, столкнулся с точно таким же взглядом Луки. И Лука не выдержал, отвел глаза.

Обстановка усложнилась.

Правда, когда обсуждали нападение на Ирину Николаевну Домину, так же разгорелись страсти, так же взвивался Эдик и так же «усаживал» его вскипевший Лука. Это коробило Александра Александровича. Да и время поджимало.

— Значит, так, — обратился ко всем Сморчков. — Время — за нас. Снова хлынули из-за границы иностранные студенты, волокут антисоветскую литературу. Силы брошены на борьбу с ними. А мы должны воспользоваться этим и остроумней прятать наш товар, — он сделал паузу и возвысил голос, заметив нервозность Эдика и Липы.

— И снова предупреждаю! Упаси бог, мараться о любую религиозную, порнографическую и тем более антисоветскую стряпню. Упаси бог! Мы — честные предприниматели, — Сморчков предостерегающе посмотрел на Эдика и Липу. — Кстати, Эдик!..

— При чем тут Эдик? Чего вы, Алексей Алексеевич, простите, Александр Александрович, чего вы на меня так смотрите?!

— Чтобы слабину не дал! Одно дело — провоз товаров, другое — измена Родине!.. Сколько лет могут дать за одно и сколько впаять за другое?! То-то… А Теперь о деле. Все подумайте о том, как надежнее спрятать для провоза нужный нам груз. Что касается жены Кулашвили, то трогать ее не будем. Браться надо, видно, впрямую за самого Мишку. Так, что ли?

— Конечно так! — вскочил Эдик. — Я раз сказал, так и будет. Он — мой, он — за мной!

— Уж больно ты быстрый! — сказал Лука Белов.

— Ничего не быстрый! — отрезал Эдик. — Вы так просомневаетесь, пока Мишка нас догола не разденет, как баб!

— Довольно зубоскалить, — поморщился Лев Зернов, потрогал бородку, и темно-серые глаза его обратились к Бусыло: — Ты как думаешь?

— Прав Александр Александрович.

— А теперь давайте расходиться, — сказал Сморчков. — Эдик, ты первый. Ты же самый быстрый и зоркий.

Эдик усмехнулся. Был доволен, заработав похвалу, хотя Сморчков явно подковырнул его, назвав зорким.

— Вот что, Эдик… Если по дороге заметишь Чижикова, вернись, предупреди, брось камешек в окно.

— Не беспокойтесь, я с другой стороны улицы из рогатки!

— Да ты что, салага несчастная, никак со своей детской рогаткой не расстанешься. Или не соображаешь, что окно разобьешь, да и люди заметят. Такой мужик — и из рогатки стреляет. Смехота! — Лука в последние дни при каждом удобном случае обрывал, осаживал Эдика. И сейчас он «врезал промеж глаз», выставив его дураком. — Подонок! — прошипел он на прощание.

Эдик только зубами скрипнул.

— Эдик, ты идешь направо! Понял? — спросил Сморчков.

Все прислушались к его шагам, к стуку затворяемой двери.

— И за что вы так на Эдика? — вступилась Липа.

— Тебя не спросили! — дыхнул перегаром в ее сторону Лука. — Тоже мне, защитница! Этот хлюст лишь выпендривается! Ему бы только себя показать!

— Вот что, Липа. Иди, но смотри внимательно: нет ли поблизости Чижикова. Я серьезно опасаюсь его и всех предупреждаю. Неспроста он был на суде. Он мог пойти за вами, когда вы покинули суд.

— Покинули! — осклабился Бусыло. Его бульдожьи ноздри дернулись, бородка колыхнулась. — Покинули! Мишка нас, как паршивых, шелудивых псов, вышвырнул!

— Ладно, довольно об этом. Липа, всего доброго. Осторожнее. Если что — предупредите.

Липа поднялась, с каким-то особым значением посмотрела на Сморчкова, точно зовя и обещая себя. Она и вправду тянулась к нему. Для нее в Сморчкове было обаяние самого умного, самого образованного из всей этой братии. Ей нравилось, как он управляет Лукой, Зерновым, Бусыло, Эдиком, сам оставаясь вне зоны их воздействия. Ей хотелось подчинить его себе, увлечь. А Эдик — всего лишь эпизод. И сейчас она сумела так пройти по комнате, что даже Лука замотал головой, увидев покачивание ее бедер.

Она ушла, а дразнящий запах ее духов еще смешивался с запахом дыма.

— Ну вот, кстати, Лука, не откажи в любезности, — обратился к нему после паузы Сморчков, — глянь, хорошо ли дверь за собой Олимпиада Федоровна притворила.

Лука тяжело поднялся, чуть наклонясь вперед широким лбом, протопал до дверей, прошел в коридор. Дверь была не на замке. Он вышел на порог, спустился по ступеням крыльца, выглянул за ворота. Обернулся, увидел Липу. Помахивая сумочкой, гордо и независимо шла она по улице, но вдруг повернула назад. Помахала рукой. Кому это? Неужели заметила меня? Решила, будто подглядываю. За такой козой, за такой мартовской кошкой глаз да глаз нужен. Но все же противно, если подумает, будто слежу!

Он вернулся в комнату.

А Липа шла навстречу Эдику.

Он поджидал ее на всякий случай. И не ошибся.

— Прошвырнемся ко мне в хату? — предложил Эдик. — Мачеха на дежурстве — в ночной смене. Музычку послушаем, твист сбацаем, и вообще…

— Да ведь Лука меня хватится.

— Ты разве к нему прикована? К подруге пошла! Придумаешь какую-нибудь бодягу, сбрешешь, от тебя не убудет.

— Только ты иди по этой стороне улицы, а я по той.

— Какая осторожная!

— Будешь осторожной! Если Лука узнает, он и мне шею свернет, и тебе. Будь уверен.