Судья снова перекинулся двумя-тремя словами с народными заседателями. Те кивнули.

Кулашвили выпрямился и с убеждающей силой искренне заговорил:

— В этом нет нарушения социалистической законности, если из зала суда удалить тех, кого я заставал на месте преступления, но не успел схватить за руку. А вот если они останутся в зале, то в этом скорее будет нарушение законности. За каждое слово отвечаю. — Тут, словно по сигналу, зазвенели медали и ордена на его груди, как бы подтверждая сказанное.

— И дело не в том, какие они бросали мне оскорбления, едва я переступил порог суда. Эти люди сами являются оскорблением нашего строя, им нечего делить среди публики. Я их не успел схватить за руку, но до них дотянутся руки правосудия. Добро сильнее зла, если добру помогать, а злу мешать! И пусть не думают, что мы их не знаем и не видим.

Эдика передернуло. Какой-то ток пронзил его. Он машинально сунул руку в карман и стиснул рогатку, чуть не сломав ее.

— Товарищ судья! Конечно, я уважаю закон и дам показания, не вдаваясь в подробности, чтобы не раскрыть профессиональных тайн. Но во имя правды, во имя справедливости, во имя чести, которую топчут эти люди, разрешите мне указать на них и вывести их. Чтобы все видели, о ком я вынужден говорить, хотя мне неприятно даже произносить их имена и фамилии.

Судья обменялся взглядами с народными заседателями. Те уважительно склонили головы.

— Так, слушаем вас, — сказал наконец судья, и зал точно подался назад.

— Я могу указать, да? — спросил Михаил Варламович.

— Укажите!

Кулашвили повернулся к залу и указательным пальцем правой руки решительно указал на последние ряды.

Бусыло показалось, будто этот палец вытянулся и уперся ему в грудь, продавливает ее, протыкает насквозь. Дерзко вырезанные ноздри Бусыло дернулись. Он схватился за бородку, отводя глаза и надеясь, что чаша сия минует его.

— Бусыло, Бронислав Бусыло. Помощник машиниста.

Бусыло, держась за бородку, ссутулясь, безропотно покинул зал, опустив глаза и стараясь ни на кого не глядеть.

— Белов, Лука Белов, машинист.

Лука хотел подняться, но неведомая сила вдавила его в стул. Он выпил сегодня изрядно, как и всегда. Но дело было не только в выпитом.

— Лука Белов находится в зале или нет? — спросил судья.

— Да вот он, в восьмом ряду, — указал Кулашвили.

Лисьи глазки метнулись из стороны в сторону. Он стремительно рванулся к выходу, и публика успела увидеть лишь его широченную спину и косолапые ноги. Дверь не успела захлопнуться, как вслед за ним выскочил Лев Зернов.

— Так, — вслед ему бросил Кулашвили, — всех поймаем, у них ничего не выйдет!

Захотелось рассказать, как официант из ресторана сообщил о встрече Крюкина с иностранцем. И что иностранец по-русски вроде бы не понимал, а когда официант представил ему счет, сказал: «Ого, дороговато!» — и тщательно проверил счет. Хотелось сказать, что сегодня утром на вокзале некий гражданин предложил грузчику сто рублей, лишь бы тот в кармане пронес сверток. И грузчик отказался. Хотел сказать, как пионеры помогли задержать опасного нарушителя. Хотелось крикнуть, сколько опасной литературы благодаря простым людям и таможенникам оседает, как на фильтре, на самой границе! Перед глазами потянулись вредные книжонки, для маскировки прикрытые невинными обложками.

И вот эти, кого сейчас выводят, они тоже таят в себе чуждую нам душу!

С новой силой сказал Кулашвили:

— Зернов покинул зал. А теперь… теперь… Прошу вывести, — он указал на повара. Тот, не ожидая, шевеля губами, встал и, понурясь, вышел. За ним потянулся и его приятель с шишкой на затылке.

— Эдик Крюкин, не нагибайся. Встань и выйди из зала, — повелительно сказал Кулашвили.

В зале издевательски захохотали.

Красный до шеи Эдик прошел, подняв голову, и, выходя уже, обернулся свирепо на Михаила. Но тот указывал на Липу:

— Проводница Олимпиада Федоровна Белова!

— Нахал необразованный! — огрызнулась она и, высоко неся свою прическу, неторопливо вышла, вызывающе покачивая бедрами и всем своим видом давая понять, что ее оговорили, но ей пачкаться с этими людьми недосуг. Но прежде чем переступить порог, она обернулась и с презрением прошлась взглядом по судье, по пограничникам, по таможенникам.

— Возили, возят и будут возить! Будем возить! А нас поймать не так-то просто! — Она помедлила, ожидая реакции на свой выпад. Шепот ее напоминал шипение и канул в гуле напряженного зала. Ее не услышали. Липа еще постояла на пороге. Равнодушно посмотрела на подсудимых — фарцовщиков и контрабандистку, пытавшуюся в собственном бюстгальтере провести валюту, — усмехнулась и захлопнула за собой дверь.

На улице она спряталась в тень дерева и стала наблюдать за дверями. Вот вышел изгнанный из зала бывший проводник Михаил Даниленко. Как всегда, он остро шнырял глазами, чуть наклоня вправо красивую голову на худой шее. Злые узкие губы так были стиснуты, что образовали темную нить. Ему удалось в свое время доказать, что велосипед, в раме которого нашли золото, принадлежит не ему. Матерщинник такой же отчаянный, как и пьяница. Липу обдал запах водочного перегара, когда Даниленко, не видя ее, прошел мимо. Не поймали. И он пока на свободе. Пока? Почему это — обязательно должны поймать? А может, и пронесет…

И тут она, как от физической острой боли, страдальчески сморщилась от непреодолимого предчувствия возмездия. Почему? Отчего? Она не могла сказать. Но здесь, у здания суда, она вдруг ясно представила себя на скамье подсудимых, увидела указывающие на нее пальцы, увидела свое плачущее и сразу постаревшее от позора лицо…

Липа впервые в этот день ощутила всю глубину своего падения.

Пока шел суд, дома у Сморчкова снова клубился папиросный дым, снова обсуждались неотложные проблемы. Возвращение Кулашвили из отпуска опять грозило ударить по карманам всех только что изгнанных из здания суда, и самого Сморчкова.

— Алексей Александрович! То есть, простите, Александр Алексеевич, тьфу ты, напасть, Александр Александрович, совсем меня Мишка с этим судом сбил с панталыку, — говорил Эдик. — Объясните, почему вы тогда мне помешали, когда я ожидал жену Мишкину. Я нарочно раньше не опрашивал, ждал, когда все соберемся.

— Молчи ты, салага! — оборвал его Лука. — Пока Мишки не было, забыл, что ли, сколько дел у нас было! Правда, погорели несколько раз. Ученичок Мишкин прижучил — Контаутас. Да и Кошбиев на больной мозоль наступил. Не до собраний было. Так что, умолкни и не мешай говорить о деле. Надо что-то придумать: как же перевозить? Он же, дьявол, сквозь металл и дерево видит. Как зыркнет своими глазищами, вроде рентгеновскими лучами просвечивает меня. Александр Александрович, не найдется ли выпить? Душа горит.

— Не держу спиртного. Вы это знаете.

— Знаю. Но так, а вдруг?..

— Нет, — не унимался Эдик, — все же объясните: почему не дали мне пришить Мишкину бабу? Почему?

Александр Александрович с неприязнью повел глазами. Ему было опять и неприятно, и обидно, что это ничтожество, этот Эдик, перепутал его имя и отчество, будто в насмешку. Кроме карт и баб, ничего не знает. Он одержим жаждой насилия. Даже хвастался: «Всегда кусаю баб в постели, иначе не могу. И обязательно я ее изматерить должен и морду ей набить!»

— Во-первых, я никому отчета в своих поступках не давал и давать не собираюсь, — и Сморчков со скучающим видом достал папиросу, размял ее медленно, закурил. — Во-вторых, чтобы ты, Эдик, кое-что понял, поясню. Ты не удивился в ту ночь, что около тебя оказался участковый? Чижиков — бывший пограничник, бывший фронтовик, он такое повидал, что тебе и во сне не снилось. И если уж он ночью будто ни с того ни с сего появился около тебя, тебе это ни о чем не говорит? Молчишь? Он шел, чуть не на пятки тебе наступал, а ты и ухом не повел. Это о чем говорит? Ты — разиня! Он тебя чуть-чуть не взял голыми руками. Молчишь? Молчишь! Потому что вякать легко, а оправдываться трудно. А кто тебя спас в ту ночь? Кто крикнул «Нина!», давая тебе сигнал? Кто предупредил тебя в последний момент? Кто? Кто?!