Домин с Михаилом вышли из дома.

Холод усиливался.

Михаил отошел в глубь сада, встал около деревьев, вспомнив свое персиковое дерево. Он задумчиво смотрел на них, не ведая причины такой неуместной грусти, защемившей сердце. Михаил вспомнил, как уводили хозяина. Был холодный день, хрустел песок, перемешанный со снегом. Хозяин шел, приволакивая ногу, держа перед собой руки, точно неся в них что-то или ожидая подаяния. Он шел по дорожке все медленней, прощаясь с садом, слушая плач ветра, видя, как деревья отмахиваются от него. Хозяин останавливается невзначай около колодца, силы оставляют его, он опирается о край колодца. Его с обломанными ногтями корявые руки вцепляются в верхнее бревно. Он прощается и с колодцем, как с живым существом, как с последней надеждой.

— Водицы испить! — просит он и отворачивается от колодца.

Кошбиев опускает ведро так поспешно, что хозяин вздрагивает от металлического звука ведра, ударившегося о воду.

Кошбиев зачерпывает воды.

Скрипит ворот. Покачиваясь на веревке, роняя длинные капли, мерцая мокрым цинковым боком, появляется ведро с водой.

Контаутас уже успел сбегать за кружкой, подает ее Кошбиеву. Тот ставит ведро на деревянную приступку и набирает полную кружку студеной воды.

Хозяин принимает из рук Кошбиева кружку. С опаской смотрит на колодец, словно боится, что тот «проговорится»… Начинает пить воду. Руки его перестают трястись. Он успокаивается.

— Холодна! — тихо говорит он о воде. Кружку держит в руке, тянет минуты, последние минуты прощания, раскаяния и мук… И вдруг опять взгляд — на колодец.

— Товарищ капитан, надо выкачать колодец! — твердо говорит Михаил Кулашвили.

— У тебя есть соображения, Михаил Варламович?

— Надо, надо выкачать!

Пожарная машина выбрала воду из глубокого колодца. Однако на дне еще оставалась взбаламученная жижа. Насос не брал больше.

— Кто полезет? — спросил Домин, поеживаясь.

Корка льда покрывала лужицы. Ледком обрастала веревка с ведром.

— Ну-ка помогите получше веревку к ведру привязать, — сказал Михаил Варламович.

Пока надежней привязывали, он взял малый котелок, крюк из толстой проволоки, захватил лопату и положил все в ведро. Оседлал его, обхватил веревку и поехал на восьмиметровую глубину, в промозглую ледяную мглу.

Комбинезон, телогрейка, шапка, варежки… А все же стоишь сапогами в жиже, выгребаешь котелком, переливаешь в ведро.

Первое ведро пошло вверх, и вдруг ему показалось, что он так и со дна души выскребет какую-то муть. Всплыли слова Алексея о трещинке, грозящей стать пропастью, о трещинке, которая образовывалась оттого, что мало внимания уделял Нине.

Руки выгребали жижу из колодца в котелок, переливали в ведро, а память возвращала его к последним месяцам. Всплывало грустное лицо Нины, молчаливый упрек ее глаз, когда Михаил с утра до ночи пропадал на вокзале. Домин столько раз говорил: «Не твоя смена, не волнуйся!» А Алексей! Он предупреждал… И как Нина похудела! Почему она меня однажды Алешей назвала? Неужто неравнодушна к Алексею? Немудрено… Нет, не надо думать об этом… Что-то на дне пока ничего нет… А мысли опять возвращались к Нине. Оговорилась? Назвала Алешей, и сама не заметила… Холодно как! Ноги промокли. Что ж, сапоги на колодцы не рассчитаны. Ноги коченеют. Но почему она меня Алешей, именно Алешей назвала? Почему она так оживляется, если я хоть несколько слов оброню о Чижикове?! Может, что-то есть, чего она и не чувствует? А если чувствует?!»

— Да тяни ты ведро! — ни с того ни с сего заорал он, точно так мог отделаться от мутных, темных подозрений, от ледяного холода в ногах. — Скорей тяни!

Ведро так поспешно дернули, так потянули вверх, что у самой верхней кромки, когда Михаил склонился с котелком к жиже, ведро опрокинули на него.

И опять котелок заскреб по дну. Опять полилась жижа в ведро. Опять поплыло ведро вверх, теперь медленно, осторожно.

«…Я так и потерять Нину могу! Это ведь сигнал бедствия! Нет, Алексей парень честный, он не позволит себе… Может, мне и показалось. Может, я и зря… Надо же, что пришло в голову на дне этого проклятого колодца! А может быть, не спустись я в колодец, не стал бы и в душе своей копаться! Пойди разберись в своей душе! Какую контрабанду в ней провозят твои подозрения и твое недоверие! А если уже и вправду есть трещинка? Меня же сколько раз предупреждал Алексей! Если бы не он, я бы и тогда не встретил Нину. А вдруг на нее тогда начал охоту Эдик?»

Аж холод ударил по всему телу от этой мысли. «Спасибо Чижикову! Лешка, спасибо! Подстраховал меня. Я же тогда ни черта не понял. Еще злобился на тебя. А ты Нине моей жизнь спас! И я к тебе ревную! Конечно, к кому же еще. Не к дряни какой-нибудь! К лучшему, самому верному другу!»

Михаил уже прощупывал дно рукавицей. Не получалось. Бросил ее. Начал шарить голой рукой, штырем, крючком, потом лопатой, вгрызаясь в песок. Ничего!

Михаил начал шуровать лопатой, как в печке, все глубже и глубже проникая в толщу песка. Холодина усиливалась. Дрожь, озноб. Ног уже не чувствовал, точно стоял на двух металлических тумбах.

Михаил, злясь на себя за невнимательность к Нине, подумал: «Надо, надо менять свою жизнь. Разве Нина не права?»

Лопата наткнулась на что-то мягкое. Засучив рукав комбинезона, подтянул телогрейку, полез голой рукой… Так… Есть! Есть!! Ну-ка… Ага, велосипедная камера. Недаром ты, голубчик, хозяин, был железнодорожником. Контрабандистская школа впрок пошла. Ну конечно, камера с одной стороны захлестнута тонкой проволокой.

Повернув голову, крикнул:

— Поднимите меня!

Пополз вверх, не чувствуя ни рук, ни ног. А в ведре лежала велосипедная камера.

Хрипло крикнул, поднимаясь:

— Позовите капитана Домина!

Весь в намерзшей грязи появился над кромкой колодца:

— Нате! Золото на черный день!

— Спасибо, Миша, — забыв субординацию, порывисто откликнулся капитан Домин. — Ты же весь мокрый. Скорей в дом. Я там тебе спирт оставил.

На ступенях крыльца Михаил споткнулся и упал. Тяжело выпрямился. В комнату не помнил, как и вошел. Всего трясло. Дом нетоплен.

Пока Михаил, отхлебнув спирта, переодевался, камеру выпотрошили. Сто сорок пять золотых десятирублевок.

Акт составляли долго и обстоятельно, а у Михаила из ума не выходило: когда поднимался в дом, споткнулся, упал на ступени, и, показалось, будто они подновлены.

— Вот, Михаил Варламович, в старых деньгах получается больше миллиона рублей. Здесь, примерно, одиннадцать килограммов золота.

Вечером Михаил Варламович даже дома не мог согреться. Сидел, смотрел на Нину. Она сама делала себе укол: диабет.

— Плохой человек я, Нина, виноват!

— Ты самый хороший! И по-моему, ты ни перед кем не виноват.

— Перед тобой! Как так получается: больше всех обижаешь того, кто тебе всех дороже. Ведь завтра суббота. Надо быть вместе, а у меня душа болит: не все, не все выгребли у того хозяина.

— Выгребете завтра.

— Но ведь суббота, опять у тебя украду один день радости.

— И у себя тоже. Но тут же дело и вправду неотложное, тут без тебя, видно, не справятся. Я подожду… — и грустно улыбнулась.

А утро субботы начали разборкой крыльца. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой. Вскопали землю под ними. Нащупали боковой ход. В нем туго обмотанные тремя тряпками, спеленутые бинтами и веревками лежали еще монеты. Такие же. Взвесили — четыре килограмма.

— Я вчера допрашивал хозяина, — сказал Домин Михаилу. — Знаешь, через кого он действовал?

— Кое о ком думаю…

— А все же?

— Ну не тяни, скажи!

— Хозяин признался и рассказал о своих связях со Сморчковым.

— Так!

— Лука Белов, Бусыло и Зернов тоже показали на Сморчкова.

— И как же теперь?

— Будем брать!

Утром Сморчков проснулся, как всегда, в плохом настроении. Все было отвратно. Он долго лежал в постели с сигаретой. Наконец поднялся, в пижаме прошел на кухню, поставил чайник. А может, сделать кофе? Нет, все равно, теперь все равно. Он механическим движением включил электроплитку, машинально проверил, полно ли воды. Открыл дверцу шкафа, но вид еды вызвал тошноту. Все, все было противно. С сигаретой снова улегся в постель, не укрываясь, хотя в комнате было холодновато. Мысли двигались медленно, холодно, отчужденно… По сути, все связи были уже нащупаны Доминым и следствием. Наверно, «раскололся» и хозяин. Чудес не бывает. Не сегодня — так завтра придут и за ним. Конечно, все скрыто. Он будет все отрицать. Он вел дело чисто… Хотя следы всегда где-нибудь да остаются. И на очной ставке припрут к стене… Сколько лет тюрьмы? Сколько мне дадут? Да уж не поскупятся! Тупик!