— Возвращайтесь!
— Вернемся!
А они никогда не обманывали…
— И я не могу уснуть, вспомнила грустную песню… муж ее на домбре играл, — не поднимая головы, догадываясь по шагам, что это Наташа, сказала, вздохнув, Гюльчара. — Не могу. Неспокойно на сердце. Как будто несчастье — на пороге, а ведь Павлик далеко? Далеко! А душа болит, будто он вот здесь. — Она спицей показала на сердце. — Нет отца — дитя плачет день, нет матери — плачет тысячу дней, — неожиданно добавила Гюльчара и шепотом начала считать петли, сбилась, остановилась. — А то думаю: птица не родится без клюва, дитя — без своей доли… Нет, нехорошо на сердце…
Наташа зябко запахнула халат, присела:
— Скорей бы утро…
Она вернулась в комнату, легла… Заснуть до рассвета так и не смогла, все время мыслями возвращалась к Павлику. К Павлику и Атахану…
XVIII
Рубчатые шины грузовика с ходу врылись в песок и остановились. Шофер, серый от усталости, не снимая рук с баранки, поглядел на людей.
Голова шофера легла на руки. Заснул сразу.
Строители откинули борт огромного грузовика, начали сгружать материалы, гремели. А шофер спал.
Один из рабочих протянул к нему руку, но Федор Николаевич остановил:
— Не трожь! Пусть прихватит маленько, потом перекусит.
Разгрузка продолжалась.
Давно привыкли к походному быту разведчики нефти. Два барака — один против другого. Три юрты. Железные печурки с шаткими трубами. Под навесом — материалы, механизмы, инструменты, около навеса — склад. Колышки и шесты на месте предполагаемых улиц, на столбах белеют фарфоровые чашки. На проводах восседают пичуги, чистят клювом перья, «сплетничают». Неподалеку платформа, прикрепленная к тягачу. На платформу вкатывают водопроводные трубы. Разведчики торопятся заглянуть в тайны земли. Побольше бы лишь воды в пустыню, а так ничего — жить можно, жить интересно, жить здорово! Да и заработать удается!
Поодаль от платформы рабочие после ночной смены поливали друг другу на руки тонкой струйкой, бережно расходуя каждую каплю воды. Умывались. Те, что вернулись раньше, сидели в тени барака. Рабочие пили зеленый чай, блаженствуя, прикрывали глаза. Ноздри вздрагивали, вбирая живительный аромат. Зеленый чай дает людям бодрость, зажигает улыбку.
Хотя утро едва наступило, жара донимала. Словно высушенная солнцем, собака высунула язык. Шумно дышит, просяще посматривает на рабочих. Ей бросают кусок коурмы, собака подхватывает его на лету.
Люди, устав за ночь, не пили, а впивали, впитывали целительную зеленую влагу. Они были почти неподвижны, но когда кто-то неловким движением руки чуть не опрокинул чайник соседа, тот вскочил и сжал кулаки. И если бы Федор Николаевич не осадил обоих, наверняка вспыхнула бы жестокая стычка. Не зря, видно, толкуют в пустыне: где кончается вода, там кончается жизнь.
И навстречу жизни двинулся от навеса тягач. Поволок нагруженную водопроводными трубами платформу. Потянул к песчаному перевалу. Метрах в двухстах, за песчаным перевалом, высилась новая буровая машина.
После ночной смены Атахан шел вместе с рабочими, шумно разговаривая о своих делах. Остановился около дизеля, в его ритмичных вздохах силясь уловить дыхание глубин земли.
Как долго нефть тоскует в груди земли, как нетерпеливо веками ждет своего часа!
Атахан осмотрел огромные чаны с глинистым раствором и придирчиво остановился около насоса.
— Ну, сколько? — спросил он главного механика. Тот проверял метраж.
— Ночь прошла недаром! — повернулся к нему главный механик, ветошью отирая залысины потного лба. — 1254 метра. Я думал, мне эта нефть плешь проест. Нет! Дудки!
— Да, отлично! — согласился Атахан. — По расчетным данным, входим в твердый пласт. Все здорово!
Оба взглянули на стержень. Стержень с трудом вгонял долото в землю. «По расчетным данным, — думал Атахан, — входим в твердый пласт. Знаем об этом, разумеется. А как с самим собой? Куда, в какой пласт входит моя жизнь? К чему приду? Найду ли ответ?»
— Замечательный день начинается! — сиял главный механик.
— Товарищ Байрамов! Товарищ Байрамов! — услышали они крик и обернулись. С гребня бархана, рупором сложив руки, рабочий кричал:
— Скорей сюда, товарищ Байрамов!
Что-то неожиданно смятенное, сострадающее, пронзительно горестное прорвалось в этом крике.
Атахан бросился на зов. Сапоги вязли в песке, а сердце рвалось за перевал. Что там? Что? Предчувствие беды подгоняло. Спотыкнулся. Выпрямился. Прибавил шаг.
Главный механик подбежал к танкетке, прыгнул в нее, включил мотор, и гусеницы начали двигаться все быстрей и быстрей. Танкетка поравнялась с Атаханом, подхватила его, и они помчались к баракам… Вскарабкались на перевал. С гребня перевала Атахан и главный механик увидели четырех чернобородых кочевников — иомудов. Они печально размеренно покачивали головами в широких тельпеках. Пятый кочевник в стороне придерживал за веревки верблюдов.
Подбегали жители поселка, плотно обступали кочевников, что-то обсуждая. Все собравшиеся были взбудоражены, и никто не обратил внимания на то, что из двух опрокинутых в спешке кумганов вытекал драгоценный зеленый чай.
Приближалась танкетка. Все, увидев на ней Атахана, разом смолкли. Собака, жалобно заскулив, усилила внезапную тишину.
Застонал песок, сминаемый гусеницами танкетки.
Танкетка набрала скорость. Атахана бросило в жар. Не выдержал неизвестности, соскочил на полном ходу, побежал к толпе. Пытался что-то крикнуть, но только судорожно, беззвучно шевелил губами.
Толпа расступилась.
Увидев край разостланного у барака ватника, Атахан онемел, врос в землю, не мог оторвать расширенных глаз от прикрытого лохмотьями человека. Стало знобяще холодно, губы заледенели.
Атахан слышал, как дышат вокруг люди, потом перестал различать и это: видел бездыханное тельце, кожа обтянула ребра, колюче выступали ключицы. До синевы сожженная солнцем кожа смертной маской обтянула лицо ребенка.
И вдруг открылись его глаза — беспомощные, безжизненные, отрешенные. Они и открылись потому, что на них смотрел Атахан. Детская опаленная ручонка, как тростинка, приподнялась и, словно сломавшись, упала, а пепельные губы прошептали:
— Папа!
— Павлик! — вскрикнул Атахан и кинулся к нему, поднял и прижал к себе. — Сынок!
XIX
После ночных полетов Игорь принял душ, фыркая, подставлял хлестким струям широкие, прямые плечи. И сейчас еще он переживал горделивую сладость победы, испытанную ночью, когда посадил машину вплотную к посадочному Т. Командир полка, руководивший полетами, считал истинным асом одного Александра Покрышкина, а себя, сбив двенадцать вражеских истребителей, — дилетантом. Так командир и бровью не повел.
Но после полетов — Игорю все элементы удались — командир полка на разборе пристальнее обычного посмотрел на Игоря стальными непроницаемыми глазами. Обожженное лицо командира полка (он дважды горел и сажал горящий самолет) выразило в эти секунды нечто такое, после чего и замполит, и начальник штаба коротко, но с уважением пожали Игорю руку.
Сейчас спать! Спать! Спать!
Но спать не пришлось. Товарища положили в госпиталь этой ночью и сделали операцию — гнойный аппендицит. Игорь уже утром в Ашхабаде навестил друга.
Всего несколько лет минуло после землетрясения, а город встал стройным, чистым, с подчеркнуто восточной архитектурой. Игорь купил в киоске «Красную звезду» и сел в машину. В газете был портрет отца и статья о нем. Возле парка Игорь попросил водителя остановиться и подождать.
Он углубился в тенистую аллею. Вокруг почти никого не было, и он присел на скамейку, развернул газету.
У газетного стенда, в коридоре главка, стоял Курбан, утром возвратившийся из Крыма. Он увидел, как из приемной кабинета начальника с независимым и покровительственным видом, в чесучовом ладном костюме, вышел с портфелем человек. Умные, навыкате, красивые серые глаза прозорливо заглянули Курбану в душу, и Курбана потянуло к незнакомцу:
