— Так это вот почему он тогда меня встретил…

— А ведь Алешенька не поверил. «Миша, — говорит он, — искренне решил ее встретить. Но его же будто магнитом днем и ночью притягивает вокзал. Ну вот, он туда заглянет на минуточку, задержится на полчаса, а пробудет часок-другой. Пойду я ее встречу, скажу, что Миша просил меня это сделать».

— И вы его отпустили, Анна Максимовна?! Вы разве не боитесь за Алешу, за Алексея Глебовича? Такой интересный обаятельный мужчина.

— Боюсь, ревную. Но стараюсь ему и вида не показать. В ревности — всегда чувство собственности. И в самом деле, хороша бы я была, если бы вслух приревновала его, скажем, к вам.

Нина сделала вид, будто обронила ложку и нырнула под стол, скрывая свое лицо, — его заливала краска.

— Ложечку уронили?

— М-да…

— Помочь? — и Анна Максимовна наклонилась, из-за кромки скатерти заметив пунцовый подбородок и красную шею Нины.

— Нашла! — Нина встала и пошла на кухню. — Сейчас только сполосну ее. — На кухне она сполоснула лицо холодной водой, вернулась внешне успокоенная.

— Так если бы я его начала ревновать, я бы его оттолкнула. Верность закрепляется чувством любви, а не чувством долга. Я верю Алеше. Он — мне. Признаюсь вам, однажды на курорте приглянулась я одному солидному профессору. Уж что он нашел во мне, не знаю. Честное слово, не дала никакого повода… Да и я себе цену знаю. А он вдруг с предложением: «Будьте моей женой. Я такую искал столько лет. Детям будет со мной хорошо. Я люблю детей. А дети любимой женщины будут и моими любимыми детьми». И все это не флирт, а всерьез. Он человек солидный. О нем и в газетах пишут. А в семейной жизни ему не повезло.

— Ну а вы?

— Да Алеша никогда и не узнает об этом случае. Я тому профессору сказала мягко, чтобы не обидеть, «нет». Были и еще случаи. А сколько искушений, думаю, у Алексея. Но как бы призрачна ни казалась вера, только вера, только она одна помогает в разлуке.

— А ко мне вы своего мужа ревнуете? — неожиданно, помимо воли вырвалось у Нины. И она сама оцепенела от собственного вопроса. Концы пальцев похолодели, холод пошел по ногам, по спине. Губы стали ледяными.

Анна Максимовна шарила рукой по груди, точно не могла продохнуть, не в состоянии нащупать медальон. Наконец пальцы коснулись янтаря, побежали по цепочке к горлу, растерли горло. И Анна Максимовна хрипло ответила, не решаясь встретить взгляд Нины:

— Да… С первого же раза, когда увидела его взгляд, брошенный на вас во время танца. Я хлопала в ладоши, кричала «бис», а мне хотелось плакать. Мне показалось, на меня никогда он так не смотрел. А потом, помните, Александр Александрович встречал вас на вокзале с цветами, мы подошли к Михаилу — он стоял с Никитиным, — Алексей так сказал о вашей душе… Тогда я рада была дождю. Никто не заметил, никто не понял, отчего такими влажными стали мои щеки. Только Арсений с испугом взглянул, и все. И когда Алеша пошел проверить, выполнит ли свое обещание Михаил Варламович и встретит ли он вас, я так плакала, гордилась благородством Алеши и плакала. Честно говоря, не знаю до сих пор, что было сильней: гордость или ревность, страх его потерять. В такие минуты я себя презираю, а поделать с собой ничего не могу. А ночью, когда убили Эдика Крюкина, Алексей ночью прошептал ваше имя. Я тогда до утра глаз не сомкнула.

Нина понимала: надо сказать какие-то слова, отвести от себя всякие подозрения, уменьшить, заглушить эту ревность. И одновременно ликовала от сознания своей женской силы. И стыдилась ее, и пыталась порицать себя за тайную радость нежданной победы. А главное — не могла пролепетать ни слова. Все было бы ложью: и «да», и «нет».

Анна Максимовна судорожно поднесла к губам совершенно сухую чашку, сделала судорожный глоток, судорожно поставила чашку на стол, мучительно ожидая ответа Нины.

— Вы молчите, Нина?.. Да, тут меньше всего скажут слова… Однажды в припадке благородства я сказала себе: пусть Михаил увидит отношение Алексея к Нине, может быть, ревность исцелит Михаила от его фанатической привязанности к служебным делам. Но припадок благородства прошел, а боль стала еще глубже. Если бы не ваш прямой вопрос, может быть, я так бы и не решилась высказать всего. Конечно, вы моложе меня, вы интересная, красивая…

— Нет, вы красивая! Кто счастлив, тот красив! Вы счастливы, и вы красивы.

— Да, я счастлива, когда не ревную. Но я и себя не щажу. Я себе говорю: «Ты — негодная, ты так заботишься о духовном единстве Михаила и Нины, чтобы не возникло этого единства между Ниной и Алешей».

— Зачем на себя наговаривать? Я сплю и вижу, когда наконец Михаил будет хоть немножко времени уделять мне. А вам за помощь и за хлопоты душевное спасибо. И надеюсь, мы с вами будем навсегда друзьями и союзниками!

Сказав это, Нина усомнилась в своей искренности. Усомнилась в искренности ее и Анна Максимовна. Слова прозвучали в порыве, рожденные жаждой собственного счастья. Но кто может поручиться за свое сердце? Можно нравственно поступать, и все же это еще не означает нравственного мышления. Ты будешь поступать, может быть, так, как диктует тебе мораль, но вопреки своим желаниям и наперекор своим чувствам.

— В одном я убеждена несомненно, — после болезненно долгого молчания вымолвила подавленная Анна Максимовна, — в том, что Александр Александрович любит вас безоглядно, ждет вас, совершает какие-то поступки, переменил фамилию — из-за вас. Вот пойдем вместе, и вы убедитесь!

— Что ж, Михаил Варламович! Спасибо тебе за твоих юных друзей пограничников! Очень они помогли. Знать, твои уроки в уголке следопытов не прошли даром.

— Мне пока непонятно ничего, товарищ капитан.

— А вот они помогли мне нащупать самого крупного скупщика золота. Это истопник в их школе. Скромный, тихий. Арсений Чижиков первый пришел ко мне, ты был в отпуску. Ребятам показалось, что истопник встречается кое с кем из иностранных паровозных бригад. Ребята проследили. Все пути ведут в его дом. Со своей стороны мы кое-что тоже сделали. Выяснилось: этот скромный и тихий истопник скупает золото. Крупный купец. В Ленинграде, Москве, Тбилиси, Кутаиси, Харькове, Минске он скупает золотые монеты царской чеканки. Здесь у него на улице Шевченко большой дом, огород, да ты все увидишь. Жена, две дочери замужем. Сыновья: один — слесарь, другой — в школе, в 7-м классе. Ордер на обыск у меня в руках. С тобой кто?

— Все те же: Контаутас, Кошбиев, Никитин.

— Хорошо. Я и своих прихвачу туда. Вот и машину подают. Пошли.

В машине ехали молча, потом Домин спросил:

— Ты знаешь, что́ при личном досмотре у Бусыло и Зернова нашли?

— Я настаивал на личном досмотре: они странно держались, будто им что-то мешает. И оба вроде бы невзначай подтягивали брюки.

— Да, и у того, и у другого обнаружили деньги в трусах, они были подвернуты, подкручены около резинки. Ты их засек с поличным. С паровоза, разумеется, сняли их. Ведем следствие. И ты знаешь, Михаил Варламович, куда нитка тянется?..

Но машина уже остановилась на улице Шевченко около плотного высокого забора. Доски пригнаны одна к одной. Постучались в калитку. За забором зло залаяла собака.

Калитку отворил сам хозяин: тихий, незаметный человек с невыразительным, точно стертым лицом. Он спокойно унял мощного волкодава, укоротил цепь, погладил пса, и тот, недовольно ворча, вращая красными белками, улегся возле большой конуры.

Большим был добротный, очень чистый дом, большим и ухоженным был сад, где янтарно желтели яблоки, где фиолетово-лиловые сливы яркими брызгами светились среди листвы. Огород был засажен картофелем. Грядки — по струнке. Дорожки расчищены, посыпаны оранжевым песком.

Капитан Домин предъявил ордер на обыск.

Хозяин опустил мозолистые небольшие руки. Ногти были обломаны работой.

Первый день обыска не дал ничего.

За ночь резко похолодало.

На другой день из сарая выкинули дрова и уголь. Запах дров охмелял, горка угля напоминала о железной дороге. Временами слышался стук упавшего яблока, похрюкивание борова из свинарника.