— Агитирую! Да и жизнь — за меня. Надо самых лучших, самых чистых людей звать в милицию работать. Тогда жизнь станет лучше и чище. И, между прочим, они времени даром не теряли и кое-что даже помогли мне выяснить. Короче, эти хлопцы кое-что подсказали, и юные друзья пограничников помогают… Прошу тебя… ночью обходи Пушкинскую улицу.

— Постараюсь! — Михаил попытался прочитать в глазах товарища больше, чем услышал. — Спасибо!

Самая короткая дорога на вокзал вела через Пушкинскую. Вбирая шелест утренних листьев, солнечную прохладу ветерка и шорох шагов ранних пешеходов, торопился Михаил на службу. Мельком глянул на строительные леса. Пушкинская улица меняла облик. Новый дом был построен, другой отстраивался. Уже начали третий этаж. Солнечные лучи лежали на кирпичах морковного цвета. До срока пожелтелый, сорванный ветром округлый лист липы спорхнул со стены под ноги. Кулашвили бессознательно переступил через лист и прибавил шагу. Перед глазами все время было счастливое, смущенное лицо Нины…

Показался вокзал.

Начинался новый трудовой день, полный тревог, волнений и опасностей…

С утра в первом же паровозе нервозность команды насторожила. Все вроде было в порядке. Но слой угольной пыли на полу показался слишком густым. Почему? Хотя Кулашвили и знал, сколько километров пройдено бригадой в этом паровозе, но в памяти подсознательно отметилось некое несоответствие между привычным цветом пола и сегодняшним. Он был гуще, плотнее, чернее. Случайно? А чутье подсказывало: «Проверь, приглядись, проверь получше. Может быть, сегодня поймаешь его за руку…»

С лисьими хитрыми глазками и растянутой лисьей улыбкой грузный машинист Лука Белов смотрел куда-то мимо, не обращая внимания на пограничный наряд. Потом удостоил их презрительного взгляда:

— Ну, пошевеливайтесь! Время же!

Михаил был неподвижен. Лука всегда стремился к чистоте, руки у него всегда чище, чем у других машинистов, а сейчас руки грязные, кусок замасленной ветоши торчит из кармана комбинезона… Сунул туда поспешно. А никогда ветошь в карман не кладет. Брезгует. Этакий чистоплюй машинист, и вдруг такая непоследовательность. «Ну и что же? Что же? Но что меня смущает? Все, как обычно. А, пол, пол?!»

— Очистить надо пол! — приказным тоном проговорил Кулашвили.

— Мы будем очищать при сдаче смены.

Лисьи глаза стали совсем равнодушны. Он на работе чистюля. И вдруг — грязный пол. Тонкие, лисьи губы растянулись еще шире в насмешливой ухмылке. Что, мол, не хотите мараться?.. То-то.

Руки Михаила потянулись к лопате.

Улыбка слегка потускнела, глаза остекленели.

Острием лопаты Михаил начал соскабливать грязь, угольную пыль, масло.

Лисьи глаза Луки уставились в пол, в то самое место, которое обнажалось от черноты. Проступили бороздки головок шурупов, повернутые строго в одну сторону, как и полагалось при установке пола на паровозостроительном заводе.

— Отвертку! — приказал Михаил.

Лука не двинул и бровью. Улыбка исчезла, а гримаса улыбки осталась, с остекленелыми желтыми узкими глазками лицо казалось неживым.

— Вот отвертка! — подал Контаутас. — Может, я сам?

— Нет, погоди! — Михаил начал откручивать шурупы. Первые три откручивались с трудом, как и должно было быть. Не бросить ли? Но почему так реагирует Лука? Почему остекленели глаза? Четвертый шуруп пошел легче, видимо, он на полуоборот был не довернут…

— У одних даже вата шуршит, а у других и орехи не трещат. Смотри, Контаутас, — приподняв сантиметров на пять железный пол, сказал Кулашвили. Тот заглянул, потом искоса глянул на Луку Белова. Лука отвернулся и стал смотреть в окно.

Подняли железную плиту, сняли железный пол и вынули свертки контрабанды.

— Ваше? — невольно вырвалось у Контаутаса. И он указал на контрабанду Луке.

— Нет! — с насмешкой: мол, не пойман — не вор.

— А чье же?

— Тут три бригады ездят. — Лука вылез из кабины.

А после обеда из-за рубежа пришел поезд. В третьем головном вагоне, в купе, занятом проводником, Михаил заметил под книгой с расписанием небольшой молоток. С Контаутасом они осматривали купе.

Во втором купе респектабельный господин, прямой как палка, с отсутствующим выражением лица изучал газету. При осмотре купе он взял булку со столика и положил к себе на колени, накрыв их сначала белоснежной салфеткой с инициалами. Что ж, это естественно: нечаянно можно задеть хлеб, можно испачкать. Но он взял эту булку чуть поспешнее, чем следовало бы. Может, нервный? Тогда откуда такая надменность холеного лица и бестрепетное спокойствие?

— Позвольте взять хлеб?

Иностранец посмотрел на руки Кулашвили с недвусмысленным пренебрежением. Во взгляде сквозила и брезгливость. Но что делать? Он пожал плечами. Берите, мол, смотрите, воля ваша.

Михаил достал свой носовой платок, тщательно вытер руки, глядя то на хлеб, то на надменного господина, у которого побледнел кончик длинного аристократического носа. Господин взял газету, но перевернул ее наоборот. Благо, Кулашвили не заметил этого. Вот булка в руке Кулашвили. Отлично выпеченная, золотисто-румяная корочка. Но что-то подозрителен вес этой булочки…

— Какая булка! Наверное, вкусная! — и Кулашвили поднес ее ко рту, якобы намереваясь отведать.

Тонкие седеющие брови господина возмущенно взмыли вверх и опустились на место. Кулашвили успел втянуть в себя хлебный аромат и уловил запах меда. На миг повеяло Грузией, деревней, пчельником… И сквозь все эти видения он усмотрел нитку надреза на булке толщиной с паутинку, старательно замазанную медом. Меда уже не было, но запах остался. Кулашвили переломил булку. Вернее, разнял ее на две почти равные части. Она оказалась с золотой начинкой.

Господин поджал губы, повел бледным носом, подобрал ногу. На полу, на том месте, где только что коричневой дорогой кожей красовался полуботинок господина, лежал крохотный гвоздик.

Пришлось попросить господина подняться с дивана, пришлось поднять и диван. Под диваном пружина и перетяжка. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть полоску ткани. Кулашвили достал из кармана плоскогубцы, быстренько выдернул несколько гвоздиков, точно таких же, какой валялся на полу, оттянул перетяжку. Ее величество валюта мирно дремала под перетяжкой. Михаил не мог сказать, что его толкнуло вернуться в купе проводника и снова пересмотреть часть невыданного постельного белья под пломбами. Из наволочки вытащил несколько денежных купюр.

Выходя из купе проводника, Михаил заметил, как тот проверяет, надежно ли закрыта дверь в туалет. Но на остановке она и так должна быть закрыта.

— Откройте туалет!

Проводник не сразу попал ключом в отверстие замка. Михаил не понял: металл о металл или это зубы проводника лязгнули. Туалет блистал чистотой. Михаил мгновенно обернулся. Он застал врасплох лицо проводника. По интуиции одной рукой взял пепельницу. Внутри, вдоль ее стенки, были очень бережно уложены две двадцатипятирублевки. Снова взгляд на проводника. Небесно-голубые, как бы молитвенно воздетые к небесам очи проводника тут же отпрянули от верхней планки. Мгновение? Миг? Сотая доля секунды? Да и смотрел ли проводник на эту планку, он бы и сам не сказал. Не мог бы утверждать этого и Михаил Кулашвили, но он обнаружил за этой верхней планкой советские деньги — сто рублей. Именно там, сбоку, была чуть различимая щель, в нее-то и были всунуты деньги.

Обедали наскоро.

Домой, конечно, Михаил не заглянул до вечера. А вечером наш поезд подали на осмотр. Проводник — костлявый с благородной сединой — Чинников. Глаза серые. Блеклые губы улыбаются, а в глазах ненависть. О Луке Белове узнал, что ли?

— Здравствуйте, дорогие пограничники! Привет вам с кисточкой! — широким жестом пригласил в вагон Чинников. Даже руку костлявую подал. Рука такая худая, будто нет на ней мяса и кожи, одни кости. Странное ощущение. Стоп! У Чинникова всегда руки отменно сухие, горячие. А сейчас они холодноватые и потные. И почему он так гостеприимно впускает в вагон, полуиздеваясь, правда? Но не придерешься. Вот он пропускает их мимо себя, предупредительно прижавшись спиной к двери туалета, дабы не помешать бдительным стражам границы убедиться в его непричастности к контрабанде.