— Доброй ночи! — зябким голосом и почти без акцента сказал иностранец и запахнул пиджак, подняв плечи и поеживаясь.

— Доброй ночи, пан помощник! Куда идете? — напрямик спросил Михаил.

— Я в туалет!

— Почему же, пан помощник, в туалет на станцию? Он же в ста метрах от вас.

— Я не знаю там. Иду на станцию! — Он раскрыл темный пиджак: — Смотрите! Всегда подозреваете! — Он начал снимать пиджак.

— Мы пограничный наряд, а не таможенники. Если нужно, позовем. А на дороге зачем же раздеваться? Идемте в таможню.

— Я хочу в туалет.

— А это рядом с туалетом! — сказал Кулашвили, а сам шепнул на ухо Контаутасу: — Ты — слева, освещаешь его и дорогу. Я — справа, немного позади него, чтобы ничего не смог выбросить.

— Бардзо зимно, холодно, холодная ночь! — Иностранец снова запахнул пиджак, поежился, передернул плечами и на ходу, засунув руки в карманы брюк, ссутулился.

Луч фонарика освещал дорогу, скользил по его замкнутому, обиженному лицу, по безразличным глазам, по пиджаку, по брюкам. Когда луч осветил брюки, иностранец оступился, припал на правую ногу, как бы выпал из полосы света. Михаил успел заметить, как правое плечо стало ниже левого, как напряглась в локте правая рука, углубляясь в карман, силясь продавить, прорвать его. Михаил подсветил своим фонарем, и правая рука заняла прежнее положение в кармане.

На перроне Михаил окликнул высокого горбоносого лейтенанта милиции.

— Участковый! Алеша! Два дня не видел тебя, ты что здесь ночью?

— Из командировки. Не капитан ли нужен?

— Сообразительный!

— С кем поведешься! — слегка заикаясь, с усмешкой ответил Алексей Глебович Чижиков, оценивая обстановку. Он тут же нашел капитана Домина.

— Товарищ капитан, пан помощник хочет в туалет.

— Извините, пан помощник, придется вам минуточку потерпеть! — вежливо отозвался Домин, смекнув. — Сперва в кабинет, потом в туалет.

Иностранец поморщился и взялся за живот.

— Все будет очень быстро, пан помощник! — Низкорослый, с очень короткой шеей, с квадратными плечами, Домин как бы мельком глянул на пиджак и на брюки. Движением густых бровей приказал Михаилу: — Действуйте!

Иностранца ввели в кабинет.

— Облегчить бы желудок сперва! — перекосился в лице иностранец. — Мне минуточку!

— Михаил Варламович! Облегчите карманы пану помощнику.

В левом, как и предполагал Михаил, ничего, кроме платка, не было. В правом кармане брюк оказался небольшой сверток. Достав сверток, Михаил снова проверил правый карман, он оказался уже прорван, но отверстие было невелико.

Из свертка извлекли пятьдесят золотых монет.

Когда там же, в кабинете Домина, у иностранца спросили, откуда у него деньги и с кем он беседовал в час ночи, тот развел руками: ничего, мол, не знаю, ни с кем не разговаривал.

Кулашвили думал об этом, догоняя Нину, думал и о словах участкового Чижикова: «По твоему дельцу мотался в командировочку… Того, с царапиной или со шрамом на правой щеке, разыскивал… Кое-что намечается, но пока все в тумане». Это Чижиков сказал Михаилу после того, как пограничный наряд вышел из кабинета Домина.

И теперь, в первое утро своей семейной жизни, так не хотелось омрачать Нину — жену Нину! — своими служебными делами. Поэтому Михаил сказал:

— Нина, мы позавтракаем, и ты все объяснишь.

— Нет, Миша, пойми, я не могу тебе пока всего объяснить, не могу и разобраться. Нужно время. Но одно знаю, чувствую: бойся, остерегайся этого человека!

Михаил усмехнулся.

Они сели за стол. Впервые завтракали вместе, не сводя глаз друг с друга и смущаясь. Счастье было для Михаила в каждом движении Нины, в каждом взгляде. Ему в это утро поверилось, что он самый счастливый человек на земле.

— Удивительно, Нина, я же, как сыщик, ищу контрабанду, задерживаю диверсантов, всегда ищу тех, кто приносит нам горе, а счастье само нашло меня. Я себя даже немножко потерянным чувствую. Знаешь, у нас в Грузии женщины полные кувшины на голове носят. А мне кажется, полный кувшин радости в моем сердце, и я могу расплескать его…

— А носовой платок не забыл? — спросила она, когда он был уже у двери.

— Нет, он всегда со мной!

— Почему ты так значительно говоришь о каком-то носовом платке, как будто платок — это знамя?

Он достал ее платок — память первой встречи. Показал ей.

— Я об этом говорю, Нина. Это всегда со мной, — и поцеловал ее руки. — Как я счастлив!

— И я!

Спускаясь по лестнице, он услышал голос Алексея Глебовича Чижикова — участкового, любимого в окрестных домах и дворах за редкую справедливость, смелость, доброту и золотые руки. Ему верили, с ним советовались по всяким делам многие жители. Его легко было попросить помочь что-нибудь починить. Вот и сейчас Михаил догадался, что жильцам первого этажа он исправил электрический утюг. Когда он все успевал, понять трудно! До Михаила долетели его слова:

— Никогда не любят тех, кто никого не любит. Но ведь таких немного. А если не уметь прощать друг другу пустяковые недостатки, так, наверное, никогда и не установится настоящая дружба. Главное в том, чтобы любить других не меньше, чем себя!

— Приятно послушать вас, Алексей Глебович! Если бы все так думали, как вы говорите! Спасибо вам еще раз за утюжок!

Выходя из подъезда, Михаил увидел крепкую высокую фигуру Алексея Чижикова. Тот обернулся на звук шагов, и его умное лицо озарилось улыбкой.

Они пожали друг другу руки. Постоянство доброжелательности и терпеливости отличало Алексея Глебовича. Глядя на него, никто бы не мог предположить, сколько им пережито. Желание помочь людям было так велико, что определяло все его решения и действия.

Двое парней подошли к Михаилу и Алексею. Чувствовалась строевая выправка. Головы подняты высоко. Взгляды прямые. Под ковбойками выразительно вырисовываются мощные бицепсы. Высокие, стройные, бравые ребята.

— Здравствуйте, Алексей Глебович! Здравствуйте, товарищ Кулашвили!

— Здравствуйте! — ответил Михаил.

Алексей пожал им руки.

— Спасибо, Алексей Глебович! Целую неделю по вашему совету провели в отделение прибавьте к этому неделю, проведенную с вами! Решение принято единогласно, — сказал тот, который был с виду постарше.

— Не передумаете? — спросил Алексей.

— Зачем же передумывать? Мы и до того, как с вами встретились, умишком пораскинули. А теперь-то совсем убеждены.

— В чем же?

— Да вы, Алексей Глебович, не экзаменуйте нас. Сейчас слово «романтика» совсем затерто, оно от частого употребления обесценивается. Слово обесценилось, а романтика-то от этого не упала в цене, потому что она бескорыстна.

— Мы же видим, что у милиционера очень много возможностей, чтобы выручить людей из беды, заботиться о них, делать добрые дела.

Другой парень вмешался в разговор:

— Ну что ты пересказываешь то, что две недели назад Алексей Глебович нам сказал гораздо внушительнее.

— Потому и пересказываю, что это не урок, а убеждение. И потому, чтобы Алексей Глебович знал: мы с тобой пойдем в школу милиции. Ведь мы, не сердитесь, проверяли вашу работу.

— И что же? — с улыбкой поинтересовался Алексей Глебович. Он хотел пошутить, даже съязвить, однако удержался, видя, насколько серьезно взволнованы парни и как твердо они приняли свое решение. — Так что же вам удалось выяснить?

— В доме двенадцать ссоры прекратились. В доме четырнадцать мальчишки перестали резаться в карты и занялись спортом. В доме девятнадцать… да что перечислять, скольких людей вы удержали от проступков и преступлений! Важно, что многое изменилось благодаря лично вам. Наверное, у вас большое удовлетворение своей работой?

— Нет, не благодаря мне, — благодаря тому, что нахожу общий язык с людьми, они мне доверяют и, кажется, верят.

— Нет, не кажется. Действительно верят! Вот мы прошли армейскую школу, а теперь пригодимся в милиции. Спасибо вам, Алексей Глебович!

Ребята пожали руки Алексею и Михаилу и ушли.

— Агитируешь? — спросил Михаил, когда они остались вдвоем.