Они опять стали прохаживаться перед домом и вскоре заметили, что на востоке уже начинает алеть край неба.

— Скорей бы рассвело, — зевнул уставший с непривычки Микица. — Все спят, и никто нас не сменяет.

— А мне нравится. Одну ночь можно не поспать! — выпятив грудь, проговорил Миланче.

Их разговор прервали чьи-то голоса. Они доносились издалека, от околицы села.

— Беги, Микица, разбуди деда Михайло!

Микица бросился к погребу, распахнул дверь и закричал:

— Дед Михайло, идут какие-то люди!

Старик очнулся от сна и зажег фонарик. Женщины тоже вскочили, подхватили детей и запричитали:

— Что же нам делать? Они ведь нас всех перебьют. Дед Михайло нахмурился и сердито бросил:

— Перестаньте выть! Это, наверное, наши возвращаются.

— Конечно, наши! — подхватила Марта, сразу успокоившись. Она достала откуда-то восковую свечу, зажгла ее и поставила в нишу в стене. Потом начала что-то тихо шептать.

— Что это она? Зачем ей огонь? — удивленно спросила Анджа.

— Перестаньте шуметь! Я пойду на дорогу, посмотрю, кто это идет, — бросил дед Михайло.

Голоса были молодые и звонкие, то и дело слышался смех. Михайло, который решил не отходить далеко от парнишки, стоявшего у калитки, сказал:

— Наши возвращаются! Раз спокойно разговаривают, значит, опасности нет.

Микица перескочил через ограду, просунул голову в подвальное окошко и весело закричал:

— Наши идут! Ура! Выходите встречать!

Женщины стали по очереди выбираться из сырого подвала. Дед Михайло распахнул калитку и пошел навстречу группе людей, среди которых был и партизанский командир Радоня.

— А, дядя Михайло! А мы пленного ведем.

— Добрый улов! — ответил дед и, отбросив вилы, поздоровался со всеми за руку.

В это время на улицу высыпали женщины. Начались объятия и поцелуи. Мальчишки бежали рядом с командиром и дедом Михайло.

— Взорвали узкоколейку? — спросил дед.

— В нескольких местах.

— Значит, за нашим селом больше не будут громыхать фашистские поезда?

— Не будут!

— Вот и хорошо! И немца в плен взяли?

— Итальянца. Это его поезд мы пустили под откос. Многие разбежались, а этот поднял руки. И все время повторяет, что он социалист.

— Ему верить нельзя, — предупредил дед. — Какой он социалист? Мне вон уже седьмой десяток пошел, а я все не могу похвалиться, что я социалист.

— Годы тут ни при чем, дядя Михайло, — заметил командир. — К тому же в Италии все по-другому!

— По-другому, конечно! Там фашисты в большинстве. Не верю я ничему, что идет с чужбины.

— С пленным мы должны обращаться хорошо, — предупредил командир.

Уже совсем рассвело. Старики и молодежь окружили пленного. Все с любопытством его разглядывали, а Джокица даже набрался храбрости и дотронулся до его одежды. Наибольшее удивление вызвала его каска с торчащим пучком перьев, что говорило о принадлежности его к берсальерам, горным стрелкам.

— Эта штука у него на голове очень похожа на хвост моего петушка, — сказала Анджа, покачивая хныкающего ребенка.

Пленного смущали эти взгляды, и он растерянно оглядывался. Наконец дед Михайло, решительно растолкав любопытных, подошел к нему и спросил:

— Тебя как звать-то?

Итальянец не понял его и выставил вперед руки, будто защищаясь.

— Он говорит, что никого не убивал, — объяснил командир Радоня. — Наверное, слышал о нашем законе: кровь за кровь!

— Что-то не верится, — упрямо покачал головой дед Михайло.

— Что ты к нему прицепился, старый? — упрекнула деда Марта, радостная, что ее сын вернулся. — Оставь его, может быть, он голодный.

Дед Михайло с досады плюнул. Марта взглянула ему в глаза и произнесла:

— Прости согрешившему против тебя! Я принесу итальянцу мамалыгу. Его ведь тоже где-то ждет мать.

Пленного усадили. Любопытные Миланче и Микица встали за его спиной, словно часовые. Дед Михайло, подумав, обнял их за плечи и сказал:

— Храбрые мои караульщики! Дайте-ка я предложу ему закурить. Он ведь, в конце концов, тоже человек. Да и бабы вон на его стороне.

Итальянец взял табак и ловко свернул цигарку. Когда он докурил и принялся за мамалыгу, на его лицо упала первые лучи солнца.

Во дворе, где ночью прятались женщины, парни и девушки закружились в хороводе.

На старой водяной мельнице, у печки, кто на колоде, кто на мешке с зерном, сидели помольщики, немолодые уже люди, и грели руки. В золе пеклась погача[9], и все нетерпеливо поглядывали туда. Немного дальше, поближе к дверям мельницы, сидел, облокотись о бревно, посасывая зажатую в зубах ореховую трубку, Ристо Куриджа, старик лет семидесяти. Дым раздражал его больные глаза, и слезы скатывались по морщинистым щекам,

— Что это ты, Ристо, сырость разводишь? — взглянув на него, спросил мельник Станое. — Льешь слезы, ровно всю семью похоронил.

Старик вытащил из-за пояса платок, вытер глаза, поднял голову и хмуро ответил:

— Свои слезы лью. Какое тебе до них дело? Следи вон лучше за мельницей да гляди, чтобы мука была чистая, не обманывай людей. А над чужой бедой не смеются. Мои глаза какая-то чертова болезнь ест. Я уж их и каплями лечил, и какой-то мазью мазал — ничего не помогает.

— У тебя, Станое, и у самого глаза не лучше. Слезы из них, правда, не текут, зато глянь, как кровью налились, — сказал помольщик, сидевший справа от Ристо, и плюнул в огонь.

— Это меня сквозняком прохватило. Ночью здесь из всех щелей несет. Я топлю ночью, но, пока спину согрею, грудь озябнет, повернусь одним боком — другой коченеет. Так и верчусь всю ночь, — закончил Станое и перепачканными в муке руками подкрутил усы. Это был высокий, с костистым лицом и низким, выдающимся вперед лбом, человек лет пятидесяти.

— Да-да, ослепнет наш Станое. Как он тогда за помол будет брать? Туго нам придется, когда начнет он наши мешки на ощупь половинить. Сейчас, когда видит, он берет себе с каждых десяти кило горшок муки, а уж слепой-то, не приведи бог, станет загребать ведром, если только сможет ведро в мешок засунуть, — произнес Ристо.

— Грешно жаловаться, что я беру слишком большую плату за помол! — рассердился Станое.

— У него и глаза голодные, завидущие, как у некормленой собаки, — поддал жару помольщик, что сидел рядом с Ристо.

Все громко расхохотались.

— Я вот сейчас тебя, Гавро, тресну, тогда посмеешься! — со злостью сказал Станое и потянулся к толстому полену. Однако он не поднял его, потому что все закричали:

— Брось, этим ничего не докажешь!

— Он у меня в прошлом году чуть не полмешка муки за плату взял. Я еще тогда с женой поругался, и с тех самых пор у нас в доме все вкривь и вкось пошло. — Лицо Гавро стало злым, зрачки его голубых глаз расширились.

— А правда, Станое, ты бы мог, к примеру, вообще не брать плату и молоть даром... Ну-ка скажи, как ты себя чувствуешь, когда летом от жары высыхает ручей и мельница останавливается? — ехидно спросил Ристо.

— Спрашивать мельника, может ли он молоть без платы, — это все равно что спрашивать попа, может ли он обойтись без приношений прихожан... — заявил Гавро.

— Раз я такой грабитель, то вообще больше не буду вам зерно молоть. Идите на Петрину мельницу. Вот потопаете два десятка километров с мешками на плечах, тогда узнаете, легче ли это, чем отдать каких-то полкило муки.

— Ты нам не грози, что молоть не будешь. Не дразни Ристо, а то и с твоей мельницей будет то же, что с фашистским поездом, который он во время оккупации под откос пустил, — пригрозил Гавро.

— А ну-ка, Ристо, расскажи о том поезде! — закричали все, а Станое, поднявшись и открыв дверь, вышел на порог.

— Как рассказывать — так Ристо, а как табачком угостить — так никто... Скупые вы люди, жадные. Негоже это.

— Вот тебе полный кисет. Этим летом сам табачок сажал. Только вот я его плохо высушил, и он язык дерет. — Говоря это, Гавро протянул Ристо грязный кисет из выдубленной бараньей шкуры.