Ристо развязал его и взял ровно столько, сколько было нужно, чтобы набить трубку.
— Ты что, Станое, отделяешься от общества? Давай садись вместе со всеми, — позвал Ристо, повернувшись к дверям.
— Я смотрю на зелень. Это хорошо для моих глаз, да и для твоих тоже.
— Оставь его, Ристо. Расскажи лучше о поезде, — вмешался Гавро.
— Ну, раз уж вы хотите послушать, отказать не могу.
— Что-то мне не верится, чтобы такой невзрачный старик пустил под откос целый поезд, — бросил Станое.
— Что он там бурчит? — презрительно улыбаясь, спросил Ристо. — Уж, наверное, он не сам слетел с рельсов.
— Ты там помолчи, Станое! — приподнявшись, чтобы видеть мельника, крикнул Гавро. — Ты во время оккупации якшался с четниками и не имеешь никакого права рассуждать о нашей борьбе. Чести у тебя нет и не было. Наш суд был слишком добрый, когда присудил тебе только два года за твои подлости, чтобы теперь ты нам снова на шею сел. Слишком добрый!
— Наверное, надо было тебя спросить, сколько мне присудить! — прошипел Станое.
— Черт с ним! Начинай, Ристо! — снова попросил один из помольщиков, помешивая в печке.
Когда Гавро и Станое сели, старик вытер платком глаза и начал:
— В сорок третьем, этак под Юрьев день, когда только-только зазеленели поля, начались жестокие бои под Топич-Горой. Навалились немцы, усташи, четники, вся эта разномастная братия, так что упаси бог...
— Тебя, Станое, с ними не было? Может, ты нам о них поподробнее расскажешь? — съехидничал Гавро.
Станое смерил его злым взглядом, но даже не шевельнулся.
— ...От взрывов дрожала земля. Народ, пытаясь спастись, бежал в горы. Мои тоже тронулись, а я не пошел. Снохи кричали: «Пошли, батя, скорее!» Я же в ответ сказал: «Вы уходите, забирайте детей, а я спрячу посуду и вас догоню. Я старый солдат, знаю немца и его тактику». Я надеялся, что немцев задержат. Наши партизаны дрались стойко, хотя и были плохо вооружены. Может, кто-нибудь из вас помнит эти бои?
— Меня тогда здесь не было, я был в Пятой козарской бригаде в Центральной Боснии вместе со своими сыновьями, — ответил Гавро.
— Мы тоже дрались в других местах, — сказали остальные.
— ...Бились партизаны, — продолжал Ристо, — но гады перли — не остановишь, да и патроны у наших были на исходе. К ночи они отошли, а я остался дома. Стар я уже, думаю, и одной ногой в могиле. Если меня фашисты убьют, невелика беда. Пожил я уже достаточно... Был у меня кое-какой скот, и хотел я его сберечь. Годами я за ним ухаживал и не мог допустить, чтобы в один день все пошло прахом... Занялся я своими коровками, как будто ничего не произошло. Немцы ворвались во двор как раз тогда, когда я поил бычка. Направив на меня винтовки, они приближались ко мне. Когда увидели, что я делаю, начали что-то спрашивать, а я ни черта не понимал, только кивал и кивал. Они показали, чтобы я убирался. Я шагнул к двери и получил еще тычок в спину, а они стали отвязывать скотину и выгонять ее во двор. Один фриц вывел бычка и все повторял: «Гут, гут». Я уже больше не мог вынести и бухнул ему: «Будь ты проклят, поганый!» Думал, прибьет он меня. А тот не понял и опять: «Гут, гут». Я ему: «Гут или не гут, а я тебе высказал все, что у меня на сердце было...»
— Это «гут» по-ихнему значит «хорошо», к примеру, хороший теленок, раз он на него показывал, — объяснил Станое.
— Да, ты с ними их поганому языку выучился. Что бы только без тебя делали? — презрительно махнул рукой Ристо.
— Может, ты еще какое ихнее слово знаешь? — спросил Гавро под общий смех, заглушивший журчание ручья и шум воды, падавшей на мельничное колесо.
Покраснев от ярости, Станое опустил голову, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.
— Давай, Ристо, продолжай, — сказал Гавро, кладя руку на плечо старика.
— Надо бы перевернуть погачу, а то сгорит, — заметил Ристо.
— Не сгорит. У нее еще, наверное, вся середина сырая.
— Забрали фрицы скотину и погнали по дороге. Обчистили у меня двор, только что коровьи лепешки с собой не прихватили... Стоял я и с тоской глядел вслед моей скотинке, которую годами выхаживал. Понимал, что сразу всего лишился, и из глаз моих слезы катились, крупные, как вишни. Что было делать? Лучше бы уж они меня сразу убили... Однако живым в гроб не ляжешь... А фрицы в это время по дороге на грузовиках проезжали. Поезда уже ходили, и все туда, в горы, где непрерывно грохотали пушки. Все мои были там, но за них я не беспокоился: они были с партизанами, и я надеялся, что с ними ничего не случится. О внучатах только я очень скучал, каждый вечер, как лягу, все мне кажется, что слышу, как они кричат: «Дедушка, а дедушка, пойдем бычка чистить!» Сердце у меня так и зайдется. «Нет, — думаю, — фриц, ты у меня еще узнаешь».
Дни проходили. О своей скотине я уже стал понемногу забывать, а бычок все никак из головы не шел. Думал я его для приплода оставить, добрый бык вырос бы. Мать его была породистая, и молока у ней много было. Ночью, как задремлю, он у меня сразу появляется перед глазами. Вы не поверите, я его любил, как человека, хоть и грешно так говорить. По сей день не могу его забыть. Сейчас вот рассказываю, а так и вижу его: шерсть у него мягкая, блестящая, хвост до земли, глаза карие, умные, рожки гладкие, в один день появились, шея крепкая. У меня и сейчас сердце ноет, когда слышу, как чей-нибудь телок мычит. Тяжелее всего бывает весной, когда по всей деревне телята мычат. Тогда мне кажется, что меня кто-то ножом в сердце колет. Эх, люди, какой бычок был! Просто загляденье!
— Не тогда ли у тебя и слезы начали течь, как ты бычка-то своего потерял? — спросил помольщик Джуро.
— Да, как раз в то самое время, — подтвердил Ристо и продолжал: — Вот я и думал, как бы мне немцам отомстить, а вместе с ними усташам и четникам, всей этой нечисти. Неожиданно мне пришло в голову заминировать железную дорогу, хотя раньше я никогда этим рискованным делом не занимался. «Погоди, фриц! — думал я. — Будь проклят весь твой поганый род! Увидишь еще, на что я способен». Как-то вечером, после захода солнца, когда небо было еще светлое, но уже показался молодой месяц, я вышел из дома, прихватив с собой старую скатерть. Оглянулся — нигде никого, всюду тихо. Только щенок скулил в саду. Я крадучись направился к винограднику. Там отыскал неразорвавшуюся немецкую бомбу, осторожно откопал ее и положил на скатерть. Весила она килограммов десять. Я ее обернул соломой, как тыкву, которую хотят уберечь от морозов, и в ту же ночь понес к железной дороге. Ну и натерпелся страху! Взобрался я на вершину Тадичева-Скалы, откуда хорошо видно железнодорожное полотно. Нигде ни одной живой души. Внизу, со стороны города, послышался шум поезда, видать, как раз отходил от станции. Я быстро спустился по склону, положил бомбу между рельсами — и назад. Поднялся наверх, до того места, откуда начинался лес. Сразу за железной дорогой был обрыв, под которым шумела река. При свете луны она блестела, как серебряные-украшения у нашей попадьи, которой Станое почему-то зерно мелет бесплатно...
— Оставь меня в покое и не болтай без толку! Не то я за себя не отвечаю! — вскипел тот.
— ...Я на глаз прикинул высоту от реки до рельсов, и тут из-за поворота донесся стук колес. Я скорее в лес, подальше от этого места, а сам все время прислушивался, когда загремит. Прошло минут пятнадцать. Поезд проехал, а взрыва не было. Я вернулся на железнодорожное полотно. а бомба так и лежала там, как я ее оставил. «Фрицевская и своих не трогает», — подумал я, не зная, как быть дальше. Поднял ее и спрятал в кусты поблизости, а сам пошел домой. Я знал, что нужны какие-то специальные штуки, чтобы ее взорвать, да только у меня их не было. Однако я придумал, что сделать — взять кирку моего сына, который долго работал на железной дороге, и вытащить клинья, что держат рельсы. Тогда поезд обязательно сорвется вниз, пусть его хоть сам бог бережет.
На другую ночь я снова отправился туда. Потихоньку подкрался к дороге, вытащил несколько клиньев, сдвинул немного рельсы — и в лес. Ждал я долго, до самого утра, пока не подошел поезд. Сначала до меня донесся скрежет железа и свист пара, вырывающегося из котла, а потом послышались грохот, крики и стоны. Я спокойно вернулся домой. Мало фрицев осталось в живых, некоторые поразбивались, слетев с обрыва, других придавило вагонами. Многие утонули в реке.
