Йоя, сгорбившись и горестно опустив голову, сидел на стуле перед судьями. Порой казалось, что он внимательно рассматривал рваные носки своих опанков, из которых выглядывали грязные пальцы. Потом он тяжело вздохнул и поднял голову: его тусклый, ничего не выражающий взгляд устремился прямо на Малишу. Тот весь сжался — ему почудился в этом взгляде горький упрек. А судьи неторопливо листали какие-то бумаги, обстоятельно готовясь к такому серьезному делу... Малиша смотрел на лицо Йои, и ему казалось, что губы Йои шевелятся и он слышит слова: «Неужели и ты против меня? Ты ведь знаешь, у меня трое детей, Как же им жить с таким позором? Малиша, Малиша, я помог тебе стать настоящим партизаном и никогда не думал, что ты мне за это так отплатишь...»

Паренек заерзал на своем месте, отвернулся к окну, за которым на холме виднелись крестьянские дома. Скользнув взглядом по почерневшим крышам с закопченными трубами, он снова повернулся к Йое. Их взгляды встретились, но оба сразу же опустили глаза.

«Я не один здесь судья. Что я могу сделать? Меня включили в состав суда, потому что больше некого было», — рассердился Малиша.

Он снова посмотрел Йое прямо в глаза. Казалось, только они одни и жили на известково-бледном, обросшем густой бородой лице партизана. Малише вдруг пришла в голову страшная мысль, что эти глаза, возможно, скоро навсегда закроются. Когда партизанский суд, который не прощает ничего ворам и мародерам, вынесет свое решение, раздастся выстрел, другой — и все... Это произойдет у подножия горы, в лесу, который всегда приглушает любые звуки. Где-нибудь на поляне вырастет небольшой холмик, и не будет над ним никакой надписи. Малиша вспомнил слова командира батальона, сказанные им на крестьянской сходке в деревне Криваи:

— Революция, если необходимо, может покарать и тех, кто за нее стоит. Знайте: если кто провинится перед народом, пусть пощады не ждет.

Трудно сказать, о чем бы еще успел подумать Малиша, если бы председатель суда Обрад не встал. Одернув гимнастерку, он откашлялся и, заглянув зачем-то в свои бумаги, начал:

— Мы должны разобраться в нехорошем деле, товарищи! Надо быть объективными. Йоя запятнал имя бойца народной армии. Вы все знаете, по деревне говорят — партизан украл петуха! Может ли вор быть партизаном?

— Не может! — гневно закричал партизан, сидящий слева от Малиши.

— Но я же не украл! — воскликнул Йоя, с мольбой протянув к судьям свои большие руки.

— Сиди и молчи, тебе еще дадут возможность сказать! — оборвал его председатель.

— Да чего уж там говорить, и так все ясно! — обреченно пробормотал Йоя, в отчаянии закрывая лицо ладонями...

Обрад приказал конвойному вывести Йою, попросил зрителей выйти. Суд должен был вынести приговор без посторонних. Люди вышли на улицу и столпились у школьного крыльца.

Обрад снова прокашлялся и глухо произнес:

— Помните, товарищи, как мы наказывали за подобное других?

Он сделал паузу, а потом договорил, что, по его мнению, Йою надо расстрелять.

Малиша вздрогнул всем телом, услышав это, хотя с самого начала ждал именно такого исхода.

Председатель обвел всех взглядом и спросил:

— Ваше мнение, товарищи?

Все хмуро уставились в пол. Скрипнул под кем-то стул, кто-то прошуршал листком блокнота. Тягостное молчание нарушил не очень уверенный голос Перы, немолодого уже партизана, сидевшего по левую руку от Обрада.

— Я думаю... Да что тут думать?.. Голосую за смертную казнь. Обстоятельства такие, что иначе нельзя.

Малиша не мог больше молчать. Он встал, и ему показалось, что пол уходит у него из-под ног. Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, и сказал:

— Мне кажется, не стоит наказывать так сурово... Товарищ Йоя — самый бесстрашный боец в роте. И пережить ему столько пришлось, двое детей у него остались на занятой немцами территории. Неужели он погибнет от нашей руки? Нет, за это я не могу голосовать...

У Обрада зло сузились глаза. Малиша заметил это, но не смутился и продолжал:

— По-моему, наказание должно быть иным — Йою надо перевести в другую роту и пусть в бою смоет свой позор.

— Да, но потерпевшая жалуется. Справедливость должна быть удовлетворена! — хмуро бросил Обрад.

— Мы возместим ей убыток, купим другого петуха. Вот деньги, я сам куплю! — Он сунул руку в карман. — Я знаю, у кого можно купить отличного петуха. У Перы Поповича полон двор птицы. Можем выбрать. И потерпевшая будет довольна. А Пера петушка продаст. Или даже даром отдаст, когда узнает, что речь идет о жизни нашего товарища. — Раскрасневшийся Малиша сел на свое место.

Партизаны стали негромко переговариваться.

Поднялся четвертый член суда — молодой партизан с круглым румяным лицом.

— Товарищ Йоя, конечно, виноват, но я против того, чтобы его наказывать так строго. Малиша правильно говорил, и я согласен с его предложением...

Пятым выступил ездовой Решид. Видно, что он не очень-то привык произносить речи, но заговорил горячо:

— Не надо его расстреливать! Йоя — хороший боец, ничего не испугается! Петуха за петуха — это правильно!..

Обрад сердито нахмурился, видя, что товарищи не поддерживают его. Стараясь говорить спокойно, он произнес:

— Жаль, что у нас нет согласия... Я остаюсь при своем... Вора надо наказать, чтобы другим неповадно было...

— Ты в меньшинстве, Обрад, — сказал Пера. — Я было согласился с тобой, не подумав, но теперь, выслушав остальных, считаю, что нельзя из-за ерунды человека жизни лишать. Давайте голосовать.

Поднялись руки. Все проголосовали за предложение Малиши. Только Обрад воздержался.

Приказали ввести Йою. Ему не предложили сесть, и было видно, что колени партизана заметно дрожат. Лица судей были серьезными и суровыми. Обрад негромко прочитал решение суда:

— «...Пулеметчика Йою наказать, переведя его в соседний батальон. Оружие будет ему возвращено. Вдове Елене Лазич возместить убыток, купив хорошего петуха. Названную птицу купит и передаст вдове связной Малиша. Решение принято большинством в четыре голоса, один воздержался».

Йоя быстро зашагал туда, где размещался второй батальон. Партизаны с нескрываемой радостью смотрели ему вслед. Он шел не оборачиваясь, стыдясь взглядов своих товарищей. Никогда ему не забыть того, что произошло сегодня.

Только в полдень учительница Юла пришла в себя. Она тихо коснулась руки Мары, школьной нянечки, сидящей у ее постели. На полу виднелся солнечный лучик, отражаясь от зеркала, висевшего над кроватью. Черный кот, удобно устроившийся в ногах учительницы, потянулся, взглянул на Юлу, умыл лапкой морду и снова свернулся в клубок.

— Учительница моя дорогая, как же они тебя измордовали, изуверы! Чтоб у них руки-ноги поотсыхали! На тебя, бедную, набросились! Паразиты окаянные! Я вот все себя спрашиваю, какая женщина могла родить таких? — причитала старая Мара, осторожно, чтобы не причинить боль, дотрагиваясь до синяков, которыми было покрыто все лицо учительницы.

Юла приподняла голову. На ее избитом лице застыло недоумение. Ей показалось, что она очень долго не была в своей школе, и учительница заволновалась:

— Журнал! Где классный журнал?

— Успокойся, милая. Тебе нельзя сейчас нервничать. — Мара ласково положила ей на лоб руку, пытаясь немного успокоить Юлу.

Но учительница не слушала ее.

— Где журнал? — вопросительно посмотрела она на нянечку, и Мара ответила:

— Да кто ж его знает! До него ли было, когда детей уводили! У меня чуть сердце не разорвалось.

Глаза Юлы наполнились слезами. Комната вдруг поплыла куда-то, и учительница начала падать в темноту. Она схватила Мару за руку и в ужасе закричала:

— Они хотят забрать меня! — Глаза ее закатились, стали видны белки.

— Опять сомлела, бедняжка. Надо ей голову приподнять.

Мара поправила Юле подушку и тяжело вздохнула. Кому можно было бы пожаловаться, посетовать на жизнь, на все те несчастья, что свалились на них? Что это за время такое пришло, когда невинных людей мучают, убивают, детей отбирают у родителей, угоняют неизвестно куда, ни за что ни про что жизни лишают? И все это во имя каких-то новых порядков...