За столом Добронрава крепилась, но едва удалилась к себе, дала волю слезам. На людях она стойко переносила свою беду, но, оставаясь одна, не могла совладать с собой. Если бы она могла знать, что причинит столько горя Мстиславу, разве согласилась бы стать его женой? Почему она родила ему больного сына, почему? Нет, князь ни разу не упрекнул её, но оттого разве легче боль? Княжичу скоро четыре года, а он ни слова не говорит, голова большая, а тельцем мал и худосочен, на ногах едва стоит.

Бабка-повитуха сразу предрекла ему смерть, но мальчишка всё тянет. Растёт Евстафий, и растёт боль матери. Иногда Добронрава думает, что это Господь наказал её. Но за какие грехи?

Многое отдала бы Добронрава, чтобы снова оказаться непраздной, но её желание, видно, неугодно Богу. А ведь не старуха ещё, но жизнь ей в тягость.

Много времени проводит княгиня на крутом берегу Десны, печально смотрит, как волна за волной катит река воды, и чудится ей песок морского прибоя, запах водорослей и крик чаек. Закрыть бы глаза и очутиться в далёкой стране детства, когда ходила вместе с Баженом в море на лов рыбы, ставила с ним сети и с трудом втягивала в байду тяжёлых осётров и белуг. Бажен отбивал белужью и осетровую икру, засаливал её и менял на хлеб.

Иногда Добронраву посещала шальная мысль упросить Мстислава отпустить её с Евстафием в Тмутаракань, где и воздух не такой, как здесь, и солнце жаркое, а море настоянное на водорослях. Может, пойдёт это на пользу сыну… Но она убеждена: Мстислав не позволит ей покинуть Чернигов.

Тихо ступая, в горницу вошёл княжий и её, Добронравы, духовник Кирилл. Благословив княгиню, уселся в плетённое из лозы кресло, пристально посмотрел на Добронраву:

- Дочь моя, неуёмна твоя боль. Смирись и помни, всё в руце Божьей. Вся наша жизнь под его неусыпным оком.

Подняла Добронрава глаза. Мудр и в летах священник. Не один год провёл в монастыре на Афоне, прежде чем оказался в Чернигове.

- Отец мой, - спросила княгиня, - отчего Господь так тяжко покарал меня? Не ведаю грехов своих!

Встал Кирилл, воздел руки. Широкие рукава его рясы взмахнули крыльями. Сказал строго:

- Не гневи Бога, дочь моя. Через страдания познаётся вера истинная. Разве забыла ты, как Господь отдал Своего Сына на муки за грехи человеческие? Ох, как много грешного таит твоя голова, дочь моя, дьявол искушает. Молись, и Бог простит тя.

- Я ли не молюсь, святой отец. Хочу согласиться с тобой, но когда вижу калеку-княжича, горечь и обида застилают мой разум. Какой грех, не ведаю, на мне. Может, в том, что прошу у Господа смерти моему сыну?

- Боже, - отшатнулся духовник, - как можешь ты произносить такие слова? Не кощунствуй, дочь моя! Господи, прости ей чёрные слова, ибо не ведает сама, что произносит её язык!

Кирилл широко перекрестился, строго глянул на Добронраву:

- Послушай, дочь моя, пример из давней истории. Ещё до Рождества Христова была в Древней Греции страна Спарта, и люди её, воинственные и сильные, каждого родившегося мерили этой меркой. И если ребёнок оказывался слабым или в чём-то ущербным, они сбрасывали его с кручи. Но Бог справедлив, он жестоко покарал их за гордость и святотатство. Господь убрал их с земли. Скажи, есть ли теперь народ - спартанцы?.. Смири и ты свою гордыню, дочь моя. Вспомни, разве Святая Мария не страдала, видя мучения Иисуса, распятого на кресте? Все мы должны пройти свою Голгофу!

Удалился духовник, а княгиня ещё долго сидела в одиночестве. Всё думала о последних словах священника. И понимала, прав отец Кирилл, не одна она страдает в этом огромном мире. В своей душевной боли она замкнулась, забыла о других. Забыла, что должна быть сильной духом, как и подобает жене князя Мстислава, ибо он должен видеть в ней свою опору.

Добронрава опустилась на колени, зашептала слова молитвы:

- Господи, вразуми. Дай мне терпения, успокой мою Душу…

Боярыня Евпраксия княгиню не узнала: та посветлела ликом, ожила. «С чего бы такая перемена? - гадала боярыня, - Спросить бы, да разве она скажет? Уж не приезд ли Василька тому причина?»

И у боярыни ворохнулась в душе досада. Разве могла она забыть, как в Тмутаракани принимала этого гридня в своей опочивальне. И оттого не раз сладко ныло её сердце…

Василька боярыня увидела, когда тот выходил из трапезной, позвала певуче:

- Не чаяла, гридин, встретить тя. Поди, не признал меня, старую и немощную?

- Что ты, голубушка боярыня, как забыть ласку твою. А Бога не гневи, ты всё та же. Эвон, кровь с молоком, и огнём полыхаешь, как бы не опалиться, боюсь.

Евпраксия хихикнула:

- А ты не остерегайся, не опалю, только приласкаю. Буде можно, явись…

С улыбкой и домой воротилась. Боярин Димитрий бороду задрал, спросил удивлённо:

- Чему возрадовалась, аль в княжьих хоромах гривной оделили?

- О какой гривне речь ведёшь, боярин?

А про себя подумала: «Сказать бы те, старому козлу, кого повстречала, небось очи на лоб полезли б». Вслух же промолвила:

- Княгинюшка-то от тоски-печали отрешилась.

- Те от того какая радость? Эко дура ты, Евпраксия!

И пошёл, шаркая, а Евпраксия ему вслед, чтоб боярин не услышал:

- Коли я дура, то ты баран с рогами!

Перемену в Добронраве заметил и Мстислав. Не стал допытываться причины, только и сказал:

- Оставайся такой.

И захотелось ему доставить Добронраве удовольствие:

- Завтра на лов поедем.

День выдался тихий и тёплый. Едва Мстислав с княгиней за город выбрались, как солнце выползло из-за леса. Вёрстах в трёх от Чернигова княжьи, ловы. Издалека увидела Добронрава на самом берегу Десны рыбацкий стан: вросшая в землю изба, сети на шестах, стол, на каком разделывали рыбу.

Князь с княгиней подъехали в самый раз. Рыбаки уже собирались заводить невод. Добронрава успела впрыгнуть в лодку. Старый рыбак удивлённо посмотрел на князя, но тот лишь улыбнулся. Рыбаки налегли на весла, выгребли на средину реки. Добронрава с одним из рыбаков принялась высыпать сеть в воду. И чудилось княгине, что это она с Баженом на лове.

Но вот невод забросили, лодка ткнулась об отмель, и началось самое трудное.

- И-эх! - выдыхали рыбаки, подтягивая сеть к берегу.

Им на помощь поспешили гридни из молодшей дружины. Старший покрикивал:

- Нижнюю бечеву не задирайте, улов уйдёт!

Невод лениво выползал на берег. С крыльев хлынула вода, и в сети забилась рыба. Её было много, крупная и мелкая. Два рыбака тут же на столике принялись чистить сазанов и карасей, другие разожгли костёр, подвесили казан. Тут вмешалась Добронрава. Она велела сначала сварить окуней, а когда вода закипела и мелочь выбросили из казана, положила туда куски сазана. Старший похвалил:

- Мастерица, княгинюшка.

Мстислав ответил со смешком:

- Она, старик, на рыбе выросла.

- А вот мы, княгинюшка, тя запечённой рыбой попотчуем.

Обмазав глиной сазана, бригадир разгрёб огонь и засыпал рыбу жаром. Потом гридни раскатали для князя и княгини ковёр, достали две чаши и ложки, а старый рыбак нарезал ломтями ржаного хлеба, почистил луковицу.

Мстислав и Добронрава ели уху, прихваливая. Она действительно получилась жирная и сладкая.

В стороне гридни и рыбаки, рассевшись вокруг больших мисок, ели уху споро. Добронрава достала из жара запечённого сазана, очистила от глины и, отломив кусок, круто посолила крупной солью.

Не заметила княгиня, как и день пролетел. В Чернигов воротились потемну.

Утаил Василько от Мстислава, как, отпуская в Чернигов, Ярослав попрекнул его:

- Ты служил мне с оглядкой на князя Мстислава, потому не. стану держать тя в Киеве.

Обидно Васильку. О какой оглядке вёл речь князь Ярослав, разве что не захотел гридин обнажить меч против тмутараканцев на Лиственном поле? Но ведь честно сказал: там, в дружине Мстислава, его товарищи.