Час поздний, и в горнице горят в серебряных поставцах свечи. Оплавливаясь, воск стекает в чашечки. На столе, крытом зелёным сукном, лежат книги в кожаных переплётах. Их много. Они писаны всё больше греческим и латинским письмом. Встречаются и на славянском.

Ярослав любит книги, как своих детей. И сыновья и дочери киевского князя тянутся к книжной премудрости.

Князь стоит у стола, перелистывает страницы книги, но не читает, голова иными мыслями забита, он о детях думает; настанет время, и надо сыновей женить, на княжение определять, дочерей замуж отдавать.

Голодно подвывает за оконцем вьюга, она лютует в своём последнем месяце. Эвон как шебуршит, не пригоршнями, лопатой снег швыряет. А в горнице жарко, с треском горят в отделанной изразцами печи берёзовые дрова, гудят в трубах, причудливыми бликами пламя вихляет по стене.

Скачут мысли. Вот они на Мстислава перекинулись. Ярославу до сих пор не понять, почему брат, одержав победу на Лиственном поле, не сел на княжение в Киеве? За это Ярослав благодарен ему, хотя в первое время таил обиду.

Из горницы князь перешёл в опочивальню, покликал отрока. Тот помог разоблачиться. Оставшись в одной поняве[146] подошёл к окошку, подышал на стекольце. Стыло пахнуло с улицы, даже дрожь продрала. Лёг на лавку укрылся пуховиком. Вспомнил мать, Рогнеду, княгиню полоцкую, какую отец, идя из Новгорода на Киев, взял с боя в разорил Полоцк только за то, что она отказалась пойти за него замуж, укорив: «Не хочу розуть робичича», напомнив этим о его рабском происхождении.

Великий князь Владимир оставил Рогнеду, как только принял христианство, и женился на Анне, племяннице византийских императоров… Может, оттого Ярослав питал неприязнь к отцу? Вчера побывал у князя Петруня-городенец, сказывал, явилась в Киев артель иконописцев из Суздаля, Ростова и Владимира, да не богомазы, а мастера отменные. Петруня их взял, и но теплу они станут расписывать Софийский собор. Он, Ярослав, встретится с иконописцами и скажет, что бы хотел увидеть на стенах собора. Пусть люд киевский и иноземцы, войдя в собор, зрят величие и крепость государства Русского.

Покряхтел, поохал боярин Димитрий, но против Мстислава не пойдёшь. Указал князь в еде гридням и боярам урезать, дабы кормить голодный люд. Боярыня Евпраксия возмущалась: - В клетях своих мы ль не вольны? Ужли и нам, боярам, голодом себя морить? Димитрий на жену поглядел насмешливо: - Ты, Евпраксеюшка, Бога не гневи, звон в каком теле! Боярыня взъерошилась: - Тебе-то мои телеса к чему? Ты, боярин, нынче как тот пёс на сене, сам не гам и другому не дам. - Эко, дура, - сплюнул Димитрий. - Батогами поучу, враз язык за забор упрячешь. Евпраксия замолчала. Она не забыла, как ещё в Тмутаракани Димитрий велел холопу посечь её, а тот переусердствовал и так отходил, что боярыня дён пять сидеть не могла… Отошла Евпраксия от скудного стола, всего-то и съела поросячий бочок с кашей гречневой да кусок пирога с капустой и киселём клюквенным запила, надела шубу, во двор выбралась. Намерилась к княгине сходить, да Хазрета увидела. Тот шёл не один, за его рукав Василиска уцепилась, в шубке беличьей, платком укутана. - Здрав будь, воевода, - пропела Евпраксия, - что же Марья-то? Но касог на боярыню без внимания, а Евпраксия ему долго вслед смотрела, Василька вспомнила, ту ночь, когда он к ней гонцом от боярина Димитрия яви лея… Шла Евпраксия, а по пути размышляла, не иначе Марья касогу приглянулась. А мужик он видный, взгляд орлиный, вот разве молчун, да в постели язык-то не всегда и надобен.

В марте-березозоле вздохнули черниговцы, пережили зиму. Глядя, как ветер снежные узоры рисует, говорили. - Коли в марте снежок задулинами, то будет урожай на огородину и ярицу. Хотя весна ночами ещё грозила морозами, но днём солнце выгревало, и звонкая капель из-под стрех раздавалась по всему Чернигову. Снег оседал, от ночных морозов становился твёрдым настом, а потом как-то незаметно превратился в ноздреватый, рыхлый, и из-под него потекли ручьи. Мстислав возвращался из обжи. Придержав коня, полюбовался, как мальчишки пускают по ручьям вырезанные из коры ладьи, весело перекликаются. Глядя на них, князь подумал, что голод уже не так страшен, весна несёт избавление и надежду. Сегодня они с Петром смотрели, как перезимовала рожь. Она была сочной и густой. Начало хорошее, было бы и дальше так. Пока ехал из обжи, думал, что прав, когда не послал в полюдье. Уберегли смерда. И на душе у Мстислава радостно…

Утром в горенку ворвался Мстислав, рубаха нароспашь, грудь открытая, а лицо сияет, ровно у подростка: - Княгинюшка, Десна вскрылась! Вышла Добронрава на берег, а там уже люд толпами. Льды на реке трещат, глыба на глыбу лезут. Медленно очищалась Десна, темнела холодная вода в полыньях. Народ радовался: - Задышала, кормилица!

- Жди гостей заморских!

Мстислав жену обнял: - Зачем налегке вышла? Студёно! - Сам-то в одной рубахе. - Мне нипочём, я горячий! Добронрава усмехнулась: - Был, да поостыл. Видать, годы сдают, не те. - Те, княгинюшка, те! И легко подхватил её. - Пусти, люд зрит. - Пусть зрит, чать, не чужую жену. Но отпустил. - А что, княгинюшка, пахнуло теплом, в жизнь посветлела. Знаешь, о чём мысль моя? Урожая дождёмся и в будущее лето в Тмутаракань отправимся. Степью по скачем. Она весной вся в цвету. Воротимся в сентябре вересене. И выкрикнул зычно: - Тму-та-ра-кань! - Чее-рни-гоов! - откликнулся люд. Мстислав повернулся к Добронраве: - Помнишь, княгинюшка, каким выдохом изошлась дружина, когда на хазар ринулась? - Как забыть, когда там Важен остался. Притих Мстислав, понял, больно Добронраве, позвал: - Пойдём, княгинюшка, зябко становится.

Откуда бы ни подъезжал Мстислав к Чернигову, постоянно любовался городом. Обнесённый острогом, с могучими башнями, с бревенчатым забралом на стенах, со рвом и земляным валом, Чернигов выглядел грозно. Каждое лето строили, крепили город. В камень начали одевать Чернигов и детинец на холме, княжьи хоромы и боярские, церкви и поднявшийся первой кладкой Спасо-Преображенский собор. Кованые ворота детинца и дубовые, обитые полосовым железом ворота острога опробованы на удар тарана. Доволен Мстислав, на века строится Чернигов. Каждый раз, восхищаясь черниговскими укреплениями, считая их неприступными, Мстислав даже и помыслить не мог, что ждёт Русь. А на Востоке уже нарождалась сила, какая через два столетия обрушится на Русскую землю, и не устоят перед ней ни бревенчатые остроги, ни каменные крепостные стены. Имя того страшного тарана - татаро-монголы. Два с половиной века потребуется Руси, чтобы сбросить их иго, но это уже будет не Киевская Русь и не Черниговская, а Московская.

Митрополит Паисий наведывался в собор почти Каждодневно. Медленно переходил от стены к стене, смотрел внимательно, как расписывают мастера Святую Софию.

В висячих люльках, высоко, под самым куполом, работала искусные художники.

- Дивно, дивно, - шептал митрополит, любуясь картинами.

Глядя, как работают мастера по мозаике, владыка Паисий говорил:

- Лепно, ох как лепно!

Едва увидев работу мастеров, митрополит сразу же отказался от мысли звать расписывать собор византийских художников. Эвон какие на Руси умельцы!

А на стенах, какие на хоры вели, художники изобразили князя Ярослава с семьёй - по одну сторону мужчины, по другую женщины. Вот другая картина, где Ярослав подносит Христу изображение Софии. Рядом с князем Ирина, дочери, сыновья. Не святой Ярослав, но мудрый, о Руси печётся. Потому и не противился митрополит, когда иконописцы народные гулянья рисовали.

Покидая собор, владыка каждый раз хвалил Петруню:

- Дивных художников отыскал ты, сыне. Навеки творение их.

Мстислав вершил суд. День воскресный, и на княжьем дворе собрались черниговцы. Особняком гридни сбились. Бояре встали за княжьим креслом. Ждали Мстислава.