В своей третьей стадии, в тесном союзе с национализмом, коммунизм распространяется за пределами Европы, когда после Второй мировой войны Германия и Япония потерпели крах, а США гарантировали привилегии и помощь прозападной элите. В это время европейский коммунизм окостеневал под влиянием имперского правления Сталина. Радикальные коммунисты по всему миру вскоре восстали как против сталинизма, так и против Запада. Первыми «бунтарями» стали троцкисты, а после войны в конкурентов Москвы превратились новые коммунистические столицы: Пекин во главе с Мао и Гавана во главе с Фиделем Кастро[18], а также возникшие аграрные формы коммунизма в Азии, Латинской Америке и Африке в 1960-е и 1970-е годы. К середине 1970-х годов партизанский «лесной» коммунизм уступил место (особенно в Африке) более урбанистической форме сталинского коммунизма.

Тем временем становилось ясно, что коммунизм вступает в завершающую стадию, уступая позиции другим формам радикализма: новому воинствующему либерализму Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер и политическому исламу. К середине 1980-х годов Кремль вынужден был отреагировать на эту ситуацию, и Горбачев развернул кампанию по обновлению коммунизма. Его усилия, направленные на возвращение коммунизму народной поддержки в СССР, привели к окончательному развалу системы.

Коммунизм имел тенденцию к цикличности, проходя в своем развитии «прогрессивные» периоды радикализма, сменяющиеся «регрессивными» направлениями развития — к модернизму, более патриархальному коммунизму или прагматичному компромиссу с либерализмом. Для возрождения духа революции было немало причин, некоммунистический мир также сыграл в этом свою роль. Стихийно развивающийся капитализм часто подрывал доверие к себе многочисленными финансовыми кризисами, приводившими к тяжелым ситуациям в экономике. Наиболее ярким примером такой ситуации является крах Нью-Йоркской фондовой биржи в 1929 году. Не менее значительным был факт сильнейшего международного неравноправия. Увлеченность ультраправыми взглядами привела Германию и Японию к новым кровопролитным попыткам создать империи с господствующим этническим неравенством. Стремление властей Запада распространить имперское влияние в развивающихся странах До и после Второй мировой войны только распалило националистический гнев третьего мира. Коммунизм, казалось, мог предложить формулу стремительного экономического развития и преодолеть разрыв между бедным Югом и богатым Западом. Что касается внутренней политики, то социальные проблемы, особенно обостренные в сельской провинции, подготовили почву для революционных партий.

Коммунизм в своей старой форме дискредитировал себя и никогда не вернется в историю как мощное, влиятельное движение. Однако теперь, когда мировой капитализм переживает кризис, самое время пересмотреть действия коммунистов по созданию альтернативной системы и проанализировать причины их неудачи. Чтобы понять предпосылки коммунизма, нам необходимо начать с признаков коммунизма Великой Французской революции, которую можно считать первым проявлением истинно прометеевского непослушания порядку Зевса в наше время.

В августе 1793 года, в начале наиболее радикального периода Великой Французской революции, Жак-Луи Давид, известный художник, приверженец нового революционного режима, управлял декоративной частью одного из национальных политических празднеств. Праздник Единой и Неделимой Республики ознаменовывал первую годовщину свержения монархии. Давид воздвиг пять аллегорических композиций, сценическую фантасмагорию, изображающую различные стадии революции. Из пяти композиций четвертая является самой известной и самой величественной: огромное изваяние греческого героя Геракла на гипсовой горе в парижском Доме Инвалидов. В левой руке Геракл держал ликторские фасции — пучок прутьев, символизирующий власть и единство, в правой — палицу, которой он поразил Гидру, изображенную здесь существом с женской головой и змеиным хвостом. Эта композиция символизировала союз французского народа, борца за свободу, с радикальной якобинской партией «Горы» во главе с Максимилианом Робеспьером^{11}.

Эсхил видел в Геракле защитника угнетенных, Ж.-Л. Давид так же представлял себе героя. Предлагая после праздничных торжеств воздвигнуть 14-метровую статую Геракла, Давид описывал его как символ «силы и простоты», воплощение «освободительной энергии» французского народа, которая разрушит «тиранию королей, объединившихся со священниками»^{12}. Его лучшие качества, чтобы ни у кого не осталось сомнений в их символическом значении, должны были быть буквально врезанными в его тело: сила и отвага в руках, трудолюбие в кулаках, естественность и правда в груди. Он, таким образом, олицетворял особую часть французского народа — людей, которые добывали хлеб своими руками, санкюлотов — радикальных революционеров, бедных городских ремесленников «без штанов» (кюлотов), которые в поисках средств к существованию не боялись применять насилие. Редактор еженедельника «Революсьон де Пари» (Revolutions de Paris), безусловно, так же понимал символическую силу творения Ж.-Л. Давида: «Мы увидим сам народ, вставший во весь рост, одной рукой крепко держащий завоеванную им свободу, а другой — палицу, чтобы защищать завоеванное. Несомненно, из всех предложенных проектов мы предпочтем тот, который наилучшим образом передаст образ санкюлота, олицетворяющий весь народ»^{13}. Однако Геракл воплощал не только силу народа, но и разум: об этом говорило слово «свет», начертанное на лбу статуи. Давид создал образ, в котором сочетались черты санкюлота и образованного человека эпохи Просвещения. Он также отражал новое понимание государственности^{14}. Теперь было недостаточно свергнуть тиранов и лишить их власти, к чему стремились либералы. В государстве нового типа власть должна была принадлежать радикалам, энергичным, образованным, способным не только объединить простых людей в один народ, но и поднимать их на борьбу с врагами государства.

Именно в образе давидовского Геракла, в творческом интеллектуальном вдохновении, в этом квазиклассическом спартанском восприятии якобинцев нужно искать истоки современной политики коммунизма. Разумеется, коммунизм как идея имеет более раннее происхождение. Жители идеальной «Республики» Платона имели общую собственность; ранние христиане жили братскими общинами и делили блага на всех. Ранняя христианская традиция, а также традиция возделывания «общих земель» крестьянскими общинами стали основой «коммунистических» экспериментов и утопий Нового времени: «Утопии» XVI века английского мыслителя Томаса Мора и общины, организованной одним из руководителей движения диггеров («копателей») Джерардом Уинстенли недалеко от местечка Кобэм, в графстве Суррей во время гражданской войны в Англии 1649-1650 годов[19].

Однако все эти проекты были основаны на стремлении вернуться в аграрную «золотую эпоху» экономического равенства; будущие коммунисты объявят, что их цель — создание государств, основанных на принципах политического равноправия^{15}. Политические амбиции можно увидеть именно у якобинцев. Они не занимались перераспределением собственности, не были противниками рынка, а наоборот, преследовали их. Якобинцы не являлись сторонниками классовой борьбы, однако они, как позже коммунисты, верили, что только единый союз граждан-собратьев, свободных от привилегий, иерархии и разделения, способен вырасти в сильную нацию, уважаемую и влиятельную во внешнем мире. В какой-то степени якобинство стало прелюдией к современной драме коммунизма. В горниле якобинства зародились элементы коммунистической политики и образа жизни в их самой чистой форме. Не случайно к тому же первый революционный коммунист-утопист современности, Франсуа Ноэль (Гракх) Бабёф, вышел из рядов якобинцев.