Городской терроризм достиг самых серьезных масштабов в Уругвае и Аргентине, где левые боролись против репрессивных, консервативных военных режимов. Некоторые террористы были марксистами (например, члены аргентинской троцкистской Народной революционной армии), другие придерживались различных националистических и левых взглядов (например, аргентинская организация Монтонерос и уругвайские левые радикалы Тупамарос). Народная революционная армия и Монтонерос использовали в своих интересах воинственные настроения трудового народа, охватившие в этот период Аргентину, как и многие другие регионы Латинской Америки{1092}.
Политика левых все чаще облекалась в новые удивительные формы. В Перу военный режим, пришедший к власти в 1968 году, принял марксистскую теорию и риторику независимых стран «третьего мира», а также с готовностью поддержал Перуанскую коммунистическую партию. Другую удивительную группу марксистов составили римско-католические священники, среди которых был и колумбиец Камило Торрес, которого называли «Че в рясе». Торрес считал, что христианские принципы, особенно «возлюби ближнего твоего», «совпадают в теории и на практике с некоторыми методами и задачами марксизма-ленинизма»{1093}. Торреса едва ли можно считать типичным священником: он решил присоединиться к группе колумбийских партизан, скрывавшихся в горах, однако был убит в 1966 году. Тем не менее католическая церковь оказалась так обеспокоена пристрастием к идеям Марксизма, что на встрече епископов в колумбийском городе Медельин в августе 1968 года было принято решение адаптировать христианство к актуальным социальным проблемам и бороться против «несправедливого неравенства между богатыми и бедными, простыми людьми и власть имущими»{1094}. Разумеется, церковь не принимала марксизм, однако многие священники становились сторонниками «либерального богословия» и считали, что усвоение сочетания учений Карла Маркса и Иисуса Христа заменяло полный курс образования.
В тени таких соперников ортодоксальные просоветские коммунистические партии Латинской Америки казались весьма непривлекательными, учитывая также тот факт, что им с трудом удавалось адаптироваться к новым реалиям. Сконцентрировав все внимание на рабочем классе, они не заметили, как вырос новый «низший класс» — жители городских трущоб. Тем не менее они имели некоторый успех, например, в 1970 году вошли в состав Чилийского коалиционного правительства под руководством социалиста Сальвадора Альенде, который являлся сторонником Народного фронта Педро Серды, вдохновленного испанским Народным фронтом в 1930-е годы.
Кубинцы также потеряли сторонников на континенте, особенно после того, как экономические провалы и опасения по поводу избрания президентом США Никсона вынудили кубинцев снова обратиться за помощью к Москве. Кастро отказался осудить вторжение СССР в Чехословакию в 1968 году. Вскоре он уже не мог освободиться от давления СССР и отказался от амбициозного проекта экономической мобилизации, против которого выступили Советы[750]. «Добровольный труд» и массовая мобилизация, применяемая с середины 1960-х годов, вызвали сильнейшую усталость и цинизм населения, и в 1970 году Кастро был вынужден перейти к модернистской экономической системе в советском стиле, предусматривающей трудовую дисциплину и финансовые стимулы{1095}. В 1972 году по особой кубинской модели социализма был нанесен серьезный удар после того, как Куба стала членом Комекона (СЭВ). Однако этот удар вовсе не означал конец независимой внешней политики Кубы. Потеряв революционное влияние в Латинской Америке, кубинцы совместно с советскими союзниками нашли новых последователей в Африке.
III
В январе 1966 года лидер партизанского движения в Гвинее-Бисау Амилкар Кабрал дал оптимистическую оценку современному положению мировой революции, одновременно осудив прежнее отношение Хрущева к «третьему миру» как к «зоне мира»: «настоящая ситуация национальных освободительных движений (особенно во Вьетнаме, Конго и Зимбабве) так же, как ситуация с постоянным применением насилия… в определенных странах, получивших независимость так называемым мирным путем, показывает… что компромиссы с империализмом невозможны… что единственно правильным способом национального освобождения… является вооруженная борьба»{1096}.
Харизматичный Кабрал произнес речь в Гаване на организованной Кастро Первой конференции народов Африки, Азии и Латинской Америки, получившей название «конференции трех континентов». Она задумывалась как громкий марксистский ответ конференции в Бандунге: прежний социалистический третий мир умер и заново родился в более военизированной форме. После многочисленных поражений середины 1960-х годов и массовых убийств коммунистов в Индонезии многие полагали, что для такой твердой уверенности нет причин. Однако Кастро согласился с Кабралом: американцы потерпели поражение во Вьетнаме, поэтому пришло время развернуть усиленную вооруженную борьбу по всему миру{1097}.
Однако ситуацию, сложившуюся в конце 1960-х — начале 1970-х годов, нельзя рассматривать только как новое распределение сил радикальных лидеров «третьего мира». В странах «третьего мира» большое значение приобретали марксистские идеи Запада, распространявшиеся благодаря связям с коммунистическими партиями Португалии, Франции и Италии или, как в случае с Эфиопией, благодаря студентам, обучающимся за рубежом{1098}. Большое значение имела смена поколений. Многие считали, что поколение Бандунга не сдержало своего обещания: умеренная форма социализма не принесла ускоренного экономического развития и повышения авторитета на международном уровне. Критики утверждали, что, отказавшись бросить вызов местным правителям и «племенам», социалисты позволили сформироваться новому влиятельному классу неоколониалистов, которые отстаивали интересны прежних империалистических сил. Как объяснял Кабрал в своем длинном обращении к товарищам-революционерам, пронизанном теоретическими аспектами, «подчинение местного «правящего» класса господствующему классу доминирующей страны ограничивает или полностью останавливает развитие производительных сил»{1099}.
Кабрал никогда не был догматичным марксистом-ленинистом, однако его уверенное обращение к пафосу марксизма показывает, какое влияние оказывал марксистский образ мышления на африканских левых лидеров конца 1960-х годов{1100}. Разновидность марксизма-ленинизма, повлиявшая на африканцев, напоминала радикальный сталинизм 1930-х и представляла собой сочетание антиимпериалистического национализма, модели развития с центральной идеей «модернизации» и приоритета городской жизни над «традиционной» и сельской, а также убежденности в необходимости применения насилия{1101}. Разумеется, африканские сторонники марксизма-ленинизма понимали немногочисленность и слабость их «пролетариев», однако они по-прежнему верили в то, что смогут постепенно построить «диктатуру пролетариата», если будут придерживаться правильного политического курса. Различные прогрессивные классы объединятся, захватят власть и создадут тяжелую промышленность, а с ней возникнет революционный пролетариат. Марксисты-ленинисты заявляли, что они, в отличие от социалистов, понимали истинную причину слабого развития и знали, как ее устранить. Они утверждали, что только передовая партия сможет направить всю свою волю и силы на то, чтобы сбросить местные элиты, преступно задерживающие развитие собственных стран; приверженность «классовой борьбе» позволила им оправданно применить насилие, необходимое для сопротивления империалистам и победы над их внутренними буржуазными союзниками. Их марксистский интернационализм должен был привлечь внимание главного источника финансирования, Советского Союза, как раз тогда, когда Советы сами развивались в более «сталинистском» направлении.
