Однако окончательно целостность марксизма нарушили все же иностранные, а не внутренние проблемы. Марксистам требовалось ответить на растущую мощь империализма и национализма. Марксисты гордились своим интернационализмом, их лидеры были частью международного сообщества. Они проклинали войны, империи и огромные армии и старались придать особую важность неравенству классов внутри своего общества. Некоторые даже стремились адаптировать марксизм для оправдания международного неравенства между Европой и колониальным миром. Такие теоретики марксизма, как Рудольф Гильфердинг и Роза Люксембург, предложили новый взгляд на «империалистический» капитализм. Если в 1840-е годы главными силами истории были капитал и труд, то полвека спустя к ним присоединились национальное государство и империя. Они считали, что агрессивные капиталисты-монополисты вступили в союз с государствами, поделились с ними капиталом и теперь они совместно ведут войны за господство в колониальном мире[106].

Интернационалисты пользовались некоторой поддержкой индустриальных рабочих, которые не отождествляли себя с национальным государством. Интернациональное сообщество рабочих, объединенное призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», казалось многим рабочим более подходящим домом, чем «мнимое общество», как они называли государство, созданное аристократами, либеральным средним классом и военными генералами.

VII конгресс Интернационала, проходивший в 1907 году в Штутгарте, осудил империализм и национализм. Однако ортодоксальные интернационалисты испытывали давление со стороны ревизионистов — таких людей, как, например, Бернштейн и Рамзей Макдональд, представитель британских лейбористов. Они видели в империи преимущества для рабочих и считали, что поддержка империалистической политики иностранных государств является той ценой, которую нужно заплатить, если рабочие хотят органично влиться в национальное государство. Некоторые соглашались с империалистами в том, что империя несет цивилизацию в колониальный мир.

Когда в 1914 году мирная жизнь прервалась, даже ортодоксальные марксисты с трудом сопротивлялись соблазну поддержать военные действия, отчасти из-за того, что многие из них тайно разделяли националистические взгляды, отчасти потому, что их пугала альтернатива^{132}. Если бы они не поддержали войну, всегда бы оставался риск того, что профсоюзы и марксистские партии будут запрещены во имя национальной безопасности. К тому же французов беспокоил немецкий режим, который ущемлял права рабочих, а немцы и австрийцы в свою очередь не знали, чего ожидать от русских реакционеров. Если для Французской социалистической партии это была оборонительная война против немецкой агрессии, то немецкая партия относилась к войне как к сопротивлению русскому варварству и автократии. Как сказал лидер СДПГ Гуго Гаазе одному французскому социалисту: «Для вас прусский ботинок то же, что для нас — русский кнут»^{133}.

Марксистские лидеры были абсолютно не готовы к разразившейся в августе 1914 года войне. Тем не менее не удивительно, что все социалистические партии кроме двух решили поддержать войну. Некоторые лидеры, включая Каутского, попытались противостоять националистической волне, но они вскоре поступились принципами ради прагматизма и стремления к единству. Виктор Адлер, глава австрийской партии, обобщил дилемму, вставшую перед интернациональной социал-демократией: «Я знаю, мы должны проголосовать за это [поддержку войны]. Я не знаю, как у меня язык повернулся сказать это. Непостижимо, как немец может так поступить. Непостижимо, как социал-демократ может на это пойти — только сжавшись от боли, с тяжелой борьбой с самим собой и своими чувствами»^{134}. Все это напоминало смерть Интернационала, а значит, и мечты Маркса. Многие марксисты Европы подписались под тем, что они раньше осуждали как «буржуазный национализм» и «империализм». Они вступили в войну на стороне национальных правительств и политической элиты.

Появившись из сплава различных романтических направлений социализма, марксизм превратился в радикальное революционное движение, а затем принял форму модернистского марксизма, который стремительно трансформировался в прагматичный реформистский социализм. Однако подходило время нового витка: инициатива в международном коммунистическом движении снова перешла к революционерам. Хотя представители политической элиты и капиталисты приобрели большое влияние в 1914 году, им предстояло быть окончательно раздавленными войной, а их национализму — дискредитированным. Три года спустя было понятно, что марксистские партии сделали неправильную ставку.

Из-за этой ошибки в выигрыше оказались те партии Интернационала, которые до конца противостояли националистическому течению: Российская социал-демократическая рабочая партия (с фракциями большевиков и меньшевиков[107]), их союзники[108], небольшая сербская партия, а также итальянские социалисты (ИСП). Возможно, Бернштейн и был прав, утверждая, в отличие от Маркса, что у немецкого рабочего класса все ясе имелось отечество[109]. Ситуация в России была другой. Простые люди чувствовали глубокую отчужденность от национального государства[110], а война лишь обострила отношения людей и государства. Маркс ошибался, полагая, что ему удалось перенести центр революции из Парижа в Берлин. Берлин был лишь перевалочным пунктом на пути на восток — в Санкт-Петербург[111].

В ноябре 1927 года вниманию советских зрителей было представлено несколько фильмов, посвященных десятилетней годовщине Октябрьской революции. Это был золотой век кинопроизводства. В распоряжении большевиков имелись талантливейшие режиссеры, которые снимали фильмы, рассказывавшие о революции и объяснявшие ее значение. Среди этих режиссеров был знаменитый уже в те годы Сергей Эйзенштейн. Однако самое большое признание партийной элиты получил фильм Всеволода Пудовкина «Конец Санкт-Петербурга». Революция в картине Пудовкина показана как сила, ведущая к модернизации. В фильме история революции рассказывается через историю жизни крестьянина (Парня), которого бедность побуждает переехать из деревни в Санкт-Петербург. Как в любом классическом советском сценарии в стиле соцреализма, Парень превращается из неграмотного человека в политически сознательного гражданина. Он находит работу и сперва присоединяется к группе штрейкбрехеров. Однако вскоре в нем просыпается ненависть к царской охранке. Он видит, как жестоко владельцы заводов обращаются с рабочими. Он выступает против режима, на некоторое время попадает в тюрьму, затем его освобождают и отправляют на фронт воевать против немцев. В армии он становится большевиком и в 1917 году участвует в штурме Зимнего дворца^{135}.

Пудовкин показал, как крестьянские массы подхватили современные взгляды и революционный дух, а сама революция — жезл модернизации, брошенный старым режимом. Для этого режиссер использует один из символов Санкт-Петербурга, конную статую «Медный всадник» (выполнена из бронзы, название получила после написания А.С. Пушкиным одноименной поэмы в 1833 году). С тех пор этот памятник Петру Великому, основавшему Санкт-Петербург в 1703 году по европейскому образцу, стал символом немногочисленных, но успешных усилий царизма по модернизации России. Вслед за Пушкиным Пудовкин использует Медного всадника как символ не только стремления к обновлению, но и жестокости и твердости державы. В кадры штурма Зимнего дворца он монтирует изображение Медного всадника на фоне классических статуй, венчающих крышу дворца, которые рушатся под напором вооруженных большевиков. Пудовкин подразумевает, что большевики покончат с надменностью царизма, но в то же время он ясно дает понять, что они не тронут новизну, привнесенную Петром. Вместо изящных статуй в небо взмывают подъемные краны. Безымянный рабочий властно поднимает руку, вызывая в памяти такой же властный жест Медного всадника. Пудовкин говорит зрителю, что революция продолжит дело, начатое Петром. Новыми медными всадниками, ведущими страну к модернизации, станут рабочие, а не их бывшие властители.