Партийные чиновники оправдывали эти корыстные искажения кампании Мао. Они переиначили его предупреждения о революционном упадке и выдвинули «теорию кровного наследования». Согласно этой теории, добродетель была не только чертой, характерной для класса, но и наследуемой по крови. Представители «красных» классов и их дети считались хорошими от рождения, а на всех поколениях «черных» классов всегда лежало проклятье. Класс теперь трактовался как каста и раса, основной смысл теории даже выразили в стихах:

Разумеется, эта теория была полной противоположностью идей Мао. Он и его радикальные сторонники осудили эту теорию как «феодальную» и заявили, что понятие «класс» подразумевает взгляды человека, а не его кровь. Мао утверждал, что представители «черных» классов могли стать более добродетельными и «пролетарскими», чем некоторые люди из правящих «красных» групп. Он подчеркивал, что именно «красные» создают себе более привилегированное положение, уподобляясь старой буржуазии. Однако Мао (подобно Троцкому) никогда категорично не утверждал, что партийная элита превратилась в новый буржуазный класс. Такое утверждение было бы равносильно призыву к полномасштабной революции против коммунистической партии, что угрожало бы режиму в целом^{870}. Таким образом, высказывания Мао всегда были намеренно двусмысленными. Хотя он и поощрял совершенствование представителей «черных» классов, он никогда окончательно не отрекался от «красных».

Такая двусмысленность привела к беспорядочной гражданской войне. Обе стороны настаивали, что именно они являются единственными выразителями воли Председателя. Бывшая буржуазия в союзе с лишенными привилегий рабочими и другими заклейменными «черными» выдвинула свои требования и создала собственные отряды «красных охранников», так называемых цзаофаней («бунтарей»)[646]. Ань Вэньцзянь, сын простого Моряка, учился в то время в Фуданьском университете в Шанхае. Он решил вступить в отряд «красных охранников», основанный мятежниками, чтобы противостоять насилию и жестокости государственных «красных охранников», известных как «Алая гвардия». Он вспоминал: «До начала восстания я был спокойным, послушным и даже робким, но только потому, что моя свободная и отчаянная натура испытывала постоянное давление. Когда мне дали возможность проявить себя, я превратился в радикала, смелого энтузиаста… Я не отрицаю, что это было проявлением эгоизма с моей стороны, стремлением показать себя с лучшей стороны, доказать, что сын рабочего человека может стать лидером мятежников и принимать участие в революции»^{871}. 24 августа 1966 года «красные охранники» Аня были возбуждены появлением в их лагере плаката с изображением Мао и призывом открыть «Огонь по штабам» (коммунистической партии). Ань говорил: «Мы воспринимали это как победу наших мятежных отрядов», потому что это был призыв нападать на элиту, и «около полуночи наш отряд в количестве 1400 человек в приподнятом настроении двинулся в Шанхай, чтобы захватить театральную академию по просьбе студентов, примкнувших к восставшим». Два дня спустя правительственные «алые охранники» устроили грандиозный митинг, в котором приняло участие 40 тысяч человек. Они призвали Мао поддержать их. Ань решил поехать в Пекин поездом, чтобы «увидеть Председателя Мао и самому разобраться в ситуации». «Красные охранники» из Пекинского университета убедили его, что Мао действительно на стороне мятежников, и Ань вернулся в Шанхай, полный радикального рвения.^{872}

Очень скоро движение хунвейбинов распространилось по всему Китаю и приобрело всеобщий характер. Все учебные заведения, учреждения и предприятия имели собственные отряды «красных охранников». Как позднее вспоминал Мао, «везде люди сражались, разделившись на два лагеря; два лагеря были на каждой фабрике, в каждой школе, в каждой провинции, в каждом округе… сильные волнения охватили всю страну».^{873}

Молодежь активно проявляла себя в рядах «красных охранников», большая часть городского населения была втянута в революционные беспорядки. К концу 1966 года «черные» все еще господствовали, а «красные» продолжали защищаться.

Мао прекрасно понимал, что Культурная революция породила волну насилия, и видел, что Пекин и партия теряют контроль над страной. Несмотря ни на что, он не отступился от своего намерения разжечь настоящую революцию «снизу» против партийной бюрократии, а не чистку «сверху». 26 декабря 1966 года на праздновании своего дня рождения он предложил совершенно недвусмысленный тост: «За развертывание гражданской войны по всей стране!»^{874}. Жестокое безразличие также проявлялось в том, как Мао оправдывал хаос и насилие, охватившие всю страну: «Конечно, это ошибка, когда хорошие люди дерутся с хорошими людьми, но это только поможет им устранить недопонимание, поскольку они не могли понять друг друга с первого взгляда»^{875}. Для Мао беспорядок в стране был менее опасен, чем старая элита, оставшаяся у власти.

«Январский шторм» в Шанхае стал самым убедительным сигналом того, что революционная волна повернулась против «красных» в пользу радикалов и «черных». В Шанхае, в отличие от остального Китая, основную массу мятежников составляли не студенты, а не имеющие привилегий рабочие. У шанхайской парторганизации были огромные отряды для противостояния мятежникам. Как утверждалось, в них было 800 тысяч человек, но они не смогли одолеть восставших, 30 декабря 1966 года 100 тысяч мятежников напали на отряд правительственных «красных охранников» из 20 тысяч человек. Через четыре часа бой завершился победой восставших. 5 февраля Мао объявил о том, что власть переходит от партии к новой организации — Шанхайской народной коммуне, созданной по примеру Парижской коммуны 1871 года.

«Январский шторм» потряс всю страну. Молодой Гао Юань, сын партийного чиновника, стал жертвой насилия, которое сам применял к людям. Однажды утром он проснулся и пошел в магазин за продуктами. Его шокировали развешанные по всему городу плакаты, призывающие «отобрать власть у контрреволюционных партийных комитетов и правительства», то есть у элиты, в которую входил и его отец. Отряд восставших «черных» хунвейбинов ворвался в его дом. Они несколько часов продержали его отца в болезненном положении «самолет» (на коленях с распростертыми руками). Один из «охранников» поставил ногу ему на спину. Затем они «короновали» его, надев ему на голову такую же кепку, какую носили старые феодальные чиновники и актеры в традиционных операх. Она символизировала его увольнение со службы^{876}. По всей стране политические группировки подвергали своих врагов подобным публичным унижениям, пыткам и даже приговаривали к смерти. Тем временем в Пекине по инициативе Мао была создана организация, которая должна была выполнять функции тайной полиции. Она называлась «Центральная группа по рассмотрению дел», которая выявляла так называемых врагов Культурной революции. Лю Шаоци и Дэн Сяопина объявили «китайскими Хрущевыми»[647].

Радикализм Мао достиг своего пика летом 1967 года, когда, понимая, что консерваторы берут верх[648], Мао отдал приказ военным властям «вооружить левых». Результаты были вполне предсказуемыми: количество пострадавших в местных схватках между консерваторами и радикалами достигло нескольких тысяч человек. В конце августа Мао начал понимать, что «великий хаос» Лал слишком опасным, и он объявил новую кампанию с целью «поддержать военных и позаботиться о людях». Армия, которая прежде давала радикалам свободу действий, должна была восстановить контроль центра. Мао ездил по стране, создавая повсюду новые революционные комитеты, восстанавливая таким образом разрушенную партийную организацию, однако это был очень длительный процесс. Противоборствующие политические фракции должны были объединиться, а движение радикально настроенных «красных охранников» было подавлено[649]. Теперь уже сама армия осуществляла чистки и убийства гораздо более методично, чем это делали до нее «красные охранники». В этот период Культурная революция стала наиболее жестокой и кровавой. В сентябре 1968 года был создан последний революционный комитет.