Вот он, новый устав наследования, так опрометчиво введённый татунькой! Софья в своё время не дала наследника, государь не в своё время помер. На троне - малолеток, а воистину сказать, никто! Ибо кучка грызущихся между собой временщиков - не власть, а потерявшая пристойный вид тень власти.

Представилось, как могло быть иначе. По старому испытанному праву страной владел бы вслед за татунькой Владимир Храбрый, за ним - братец Василий, теперь - он, Юрий. Бразды правления ни на минуту бы не выпали из освящённых Божьим Промыслом единых, мужественных рук. Сейчас их друг у друга рвут временщики. Внушительно кричат, поглаживая детскую головку: «Да здравствует великий князь Василь Васильич!» Глумотворцы![83]

Юрий взялся за грудь утишить внутреннюю бурю и спохватился: что ещё скажет Орда? Кажется, там после многих дрязг прочно воцаряется потомок Тука-Тимура Улу-Махмет. То есть Большой, в смысле Старший Махмет. Как слышно, он внимательно следит за московскими делами, ищет повода вмешаться. Однако же главнейший опекун отрока Василия старец Витовт простёр клешни своей десницы к самой Первопрестольной. То ли оберегает, то ли держит за горло. Улу-Махмет покуда не захочет иметь дело с великим литвином, помогшим ему в своё время стать царём ордынским, что бы ни случилось, будет в стороне.

Учитывая эти обстоятельства, Юрий незаметно для себя стал размышлять спокойно. Чувства уступили место разуму. Когда Анастасия вошла, то увидела не государева брата, скорбящего по невосполнимой утрате, а государя, обдумывающего завтрашние поступки.

   - Я выстроил в Звенигороде мощные крепостные стены, Настасьюшка, - гордо сказал он, - однако галичские стены мощнее. Не Звенигород, Галич - наш Смоленск. Там - главная опора.

Жена сообщила:

   - Сборы в дорогу идут к концу. Из Рузы прибыл молодой воевода Василий Борисович Вепрев.

Князь оживился:

- Вели позвать!

Княгиня вышла. Вскоре порог княжеского покоя переступил коренастый крепыш в воинской одежде. Юрий слышал от Галицкого об этом военачальнике удельного уровня, но по отсутствию ратных надобностей, не встречался с ним. Теперь, после здравствований, усадил нового служебника на лавку. Вепрев чётко доложил:

   - В Звенигороде и Рузе конных набрана тысяча. Пешие останутся для защиты здесь. В Галич им быстро попасть не можно. Да и путь могут перехватить. Из-за Волги твой тамошний тиун Ватазин со дня на день должен подать весть о ратной готовности. Ещё я послал ямским гоном ловкого человека в Вятку...

   - Да ты - ума палата! - радостно прервал Юрий.

Чудовищные замыслы стали казаться будничным государственным делом, требующим спокойствия и обдуманных действий.

Едва князь отпустил Вепрева, к отцу вошёл младший сын Дмитрий Красный. Ясные очи затуманены, кудрявая голова поникла, красивый лик искривлён отчаянием.

   - Что с тобой, милый отрок? - оторопел Юрий Дмитрич.

   - Тата, - взмолился Дмитрий, - не воюй Москву. Ты же не Тохтамыш, не Темир-Аксак, не Эдигей.

   - Я прирождённый великий князь московский, - сказал отец.

Сын покачал головой:

   - Ты добрый, мягкий человек. А государь должен быть злым и жестоким, чтобы его боялись. Тебя не испугаются.

Юрий смутился:

   - Разве зол был дядюшка твой Василий Дмитрич, Царство ему Небесное?

Сын напомнил:

   - Ты сам рассказывал, как он отнял отчину у вашего двуродного деда Бориса Нижегородского и тот умер. Ты же вспоминал, как он без всякого суда казнил семьдесят новоторжцев. А тебя к повиновению не приневоливал? Даже не назвал среди опекунов наследника!

   - Дмитрушка, - омрачился Юрий, - шёл бы в свою светлицу да сел за книгу. Тебе ли учить родителя?

   - Как велишь, тата. Я только думал...

Не договорив, повесив голову, младший сын вышел.

Ох, скорей бы вернулись из Москвы старшие!

День окончился всё теми же хлопотами по отъезду в Галич. Ночь прошла без снов, с четырьмя краткими пробуждениями. Пятое было долгим: Анастасия села на постели и стала креститься. На вопрос, что стряслось, сослалась на дурной сон. Упорно не открывала, в чём его дурь. Наконец, призналась: видела мужа мёртвым в блестящей, начищенной золотой шапке.

Он уныло откликнулся:

   - Ну зачем мне венец? Вынужден! Заставлен! Иначе жизнь не в жизнь! Или будь первым, или последним, среднего не дано. А я-то средний!

   - Будет, будет! - успокаивала княгиня. - Что за слова? Одумайся!

Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжёлым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.

Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утеплённые кареты несли княгиню и её челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, чёрно-зелёный.

Молодой Вепрев на первой же стоянке поделился ратными заботами:

   - Если мы, господине, не наберём хотя бы пять тысяч конницы, нам с московской силой не совладать. Кого на нас пошлют? Красного-Снабдю? Стар! Ивана Кошкина? Не воин. Слыхивал, набирает вес новый воевода Фёдор Товарков. Он мне неведом.

   - Ты, - подал голос дьяк Фёдор Дубенский, - думал бы лучше не о том, с кем драться, а рассуждал, с кем мириться. Мир - лучший вид брани.

Князь помалкивал: у него было мало надежд на мир.

Когда прибыли в Ростов, зима напомнила о себе поздним снегом и вьюгой. Расположились на отдых в кремнике у великокняжеского наместника Петра Константиновича, издавна весьма расположенного ко второму сыну Донского героя Юрию. В теплом тереме пахло воском и ладаном по особой набожности хозяина. Молился он не в Крестовой, а в обустроенной домовой церкви, где ежедневно шли службы. Изрядный иконостас был и в Столовой палате. Дорогие гости подгадали к Великому посту. Молитву перед вкушением пищи Пётр Константинович читал долго, сопровождая краткими песнопениями. Начав «Спаси Господи люди Твоя», большое чувство вложил в слова: «Победу благоверным людям Твоим на супротивные даруяй». Юрий вздрогнул, не предвкушая возможности победить супротивников с малым удельным воинством.

   - Небось, государь, - вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, - к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив ещё Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперёк горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, - язык сломаешь! - Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, - гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдалённая, иноязычная, холодная.

   - Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? - Юрий был озабочен завтрашним днём. - Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?

Пётр Константинович, прищурясь, покачал сединами:

   - Успешно разрешится лишь одним - хитростью!

Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.

Хранил упорное молчание на вопросительные взоры князя. А тут ещё и обстоятельства прервали застольную беседу: в дверях подал голос челядинец:

   - К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.

Юрий вскочил:

   - Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!

Пётр Константинович велел слуге:

   - Веди сюда, как есть!

Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка - хоть собери в кулак да выжми. За поясами - кнуты: видать, гнали, как на пожар.

Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:

   - Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своём. Мы - тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре[84], выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.