Навестил князя Левонтий Макарьянич: не утерпел с новым другом поделиться тоской. Хотя этот хлыновец не очень скучал по своей Акулине Никитичне. Весь в делах, не то что пришлец московский, коему на чужой земле делать нечего. А ведь из-за Акулины разгорелся сыр-бор!

Юрий высказал пожелание проехаться по окрестностям, подышать свежим воздухом. Левонтий заверил, что охотно сопроводил бы, да некогда: надо доехать до Торгу, понаблюдать, чтоб во время ярмарки торговым и купецким людям помех и убытку не было. Как раз прибыли Иванские купцы. Князь спросил: «Что за Иванские?» Оказывается, те, новгородские гости, что живут при церкви Ивана на Опоках, относятся к Ивановской гильдии. Трудна посадничья должность: нужно умолить всех, от вящих до простых, чтобы на всенародном торге продавали всяко жито во едину цену, не возвышали стоимости. Сыну своему Савве посадник повелел ехать к Соли Камской, купечествовать там. Юрий сочувствовал: трудно быть отцом не только собственному дому, но и городу, и всей земле Вятской.

«Главное, - рассуждал Левонтий, - берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».

Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на всё лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а ещё Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострока и молчуна Ивашку Светёныша.

Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая! Красный лес зубчатой стеной - близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьёшь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А ещё выше - другие птицы, бесплотные, - лёгкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнёт дерево, - кошку сбросит, сыпанёт сухой хвоей в глаза, - коршуна отпугнёт.

Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своём:

   - Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, - посетовал Корнилко.

Жданко похвастался:

   - Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.

Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:

   - Птицы в погожий день яко гусли поют!

Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?

   - Редкая немочь у твоей госпожи? - обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.

   - Обумор! - повторил Корнилко уже знакомое слово. - Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибёт обморок, - бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!

   - Говорят, - встрял Афон Кострюк, - кто обмирает, заживо на небесах бывает.

   - Женские обмороки припадчивы, - заметил Жданко Соломат.

   - Во всём похоже на смерть, - продолжал рассказывать Олисейков. - Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.

   - Обмереть бы на целый век, - неожиданно высказался молчун Светёныш, - не глядеть бы на то, что делается!

Соломат возразил:

   - Век спустя будет то же самое.

Князь решил переменить речь:

   - Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.

Жданко поддержал:

   - Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.

   - Далёкий предстоит путь нашим храбрушам-странни- цам! - вздохнул князь.

Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:

   - Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости - кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдалённое селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далёком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.

Князь не на шутку расстроился:

   - Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?

Олисейков разъяснил:

   - Княгиню ввёл в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам- то - новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.

Князь опять рассердился:

   - Отчего ж ты ранее молчал?

   - Только что узнал, - оправдался Корнилко, - от человека, что приезжал к нам на ярмарку.

   - Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, - посоветовал Юрий.

   - Сказал! - махнул рукой Олисейков. - Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв - один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладёт церковь каменну.

   - Эк-к его! - крякнул князь. - Да ведь жён наших выручать надо!

   - Далеко-о-о они! — вмешался Жданко Соломат. - Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придётся речку Немянду с деревней Коченгой. Там живёт племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!

   - Он защищает волхва Паму, - досказал Корнилко. - Потому к языческой кумирне ни Стефан-епископ не дошёл, ни после него Исакий.

Светёныш неожиданно спросил:

   - Сами-то были там?

Олисейков передёрнулся, Соломат присвистнул. Афон Кострок ответил за обоих:

   - Ни Боже мой!

Князь приказал:

   - В город!

Все четверо поворотили коней.

Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар ещё был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застёгнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.

   - Хороша суренка! - похвалил Кострок.

   - У нас в Хлынове,- сказал Жданко, - дудят и в трубки, и в суренки, и бьют в литавры. Всего трубников, литаврщиков, сурначей будет человек сто. Иной раз на торгу заиграют вместе и заработают от купечества по золотой новгородке. За привлечение людей к лавкам!

Юрий уже не слушал спутников. Его думы были об Анастасии. Спешившись, отпустив людей, взбежал на высокое крыльцо. Тревога, волнение, дурные предчувствия томили грудь. А куда, к кому? Дом-то без жены пуст! Не высказать и не выслушать!

В сумрачных прохладных сенях встал со скамьи навстречу звенигородец Глеб. Оброс, - щёк не видно. Очи, словно пилёные кругляки в буреломе. Взгляд их, против обыкновения, не нагл, а печален. Большие длинные руки висят безвольно. Князь поперхнулся словом, откашлялся и спросил:

   - Откуда ты этакий, Глеб Семёныч?

   - Тебе ведомо, господине, откуда, - отвечал посланный воевать Заволочье.

Навоевался! Не в сенях же расспрашивать. Пришлось уединиться с ним в деловом покое. Там Глеб поведал пережитые злоключения:

   - Вышел я из Вятской земли с Рассохиным и Жадовским, с устюжанами и вятчанами. Напали без вести на Заволочье. Повоевали волости Борок, Емцу и ниже, пятьдесят вёрст по Двине, заняли град Холмогоры. Захватили двух бояр новгородских. Однако четверо других напали на нас, отбили всю свою братию с пленными и добычей.